Живи как хочешь
Шрифт:
После второй рюмки он стал думать о забавной стороне дела. «Без моего отеческого участия она не получила бы трех бриллиантов. Я думал, что ее осчастливил. На самом деле она из-за них провалилась. Таков был результат моего вмешательства в события. Правда, я ее все-таки осчастливил именно тем, что она провалилась, но она этого не знает и теперь, может быть, проклинает меня. Быть может, она шпионка, но задержали ее за то, что она провезла беспошлинно товар, а это безнаказанно делают в том или другом масштабе пять дам из десяти. Гранда, которому и по духу, и по букве законов давно место на каторге, беспрепятственно пропустили в Америку, а сотни тысяч честных людей визы не получают потому, что родились не там, где следовало. Их содержат в лагерях Германии на средства американского налогоплательщика, тогда как они могли бы зарабатывать хлеб полезным трудом, если б получили
После третьей рюмки он вышел на Бродвэй уже скорее в добром настроении духа. Световые рекламы его больше не раздражали, и он больше не находил, что гастрономических магазинов слишком много. «Люди совершенно правы, что веселятся, не думая ни о каких катастрофах: все равно никому лучше не стало бы, если б они об этих катастрофах болтали ерунду». Норфольк был рад, что вернулся в Соединенные Штаты, и теперь испытывал почти такое же чувство, как профессор Фергюсон в своем городке. «Есть немалая доля правды в этой холливудской олеографии: «иммигранты плачут от радости при виде Статуи Свободы, думал он. – Конечно, ни одна страна в мире не дает такого впечатления крепости, прочности, вечности, как эта. В политике хорошо, иногда хорошо, только то, что возможно. В нашем зигзагообразном прогрессе надо в сущности лишь немного способствовать преодолению обезьяны в человеке, больше ничему. И если в этой благословенной стране магазины ломятся от товаров, то это тоже в конечном счете способствует преодолению обезьяны. Разумеется, жаль, что Тони так же внезапно выключится из моей жизни, как внезапно в нее включилась. Но все равно она моей быть не могла бы и никто больше моей не будет… Да и вообще ничего больше моего нет… Вот разве только это: «My beer is Rheingold, the dry beer».
Норфольку вдруг пришло в голову: что, если Тони сознается американским властям и в шпионаже! «От нее всего можно ожидать! Впрочем, ей тогда верно предложат стать двойной агенткой. Значит, опять все в порядке: и в Америке останется, и будет получать жалованье с двух сторон, и я буду к ней заезжать!» – Эта мысль очень его утешила. Он сел в автобус и поехал назад в гостиницу.
X
Пемброк еще на пароходе пригласил Надю и Яценко пообедать с ним, в Waldorf Astoria, добавив, что виконта не позвал: – «Ну, его!» Но они, не сговариваясь, отказались: оба чувствовали, что этот первый вечер в Нью-Йорке должны провести вдвоем.
Надя все время ахала по пути от пристани. «Ах, какое движение! И какие огромные автомобили! Европейские по сравнению с ними кажутся игрушечными!.. Бродвэй! Неужели это Бродвэй? Наконец-то увидела: я столько лет мечтала увидеть Бродвэй!» – говорила она. Еще больше ее поразила своим великолепием самая знаменитая в мире гостиница. Ей была отведена довольно скромная комната. Она сделала gaffe: спросила у вносившего чемодан слуги, есть ли в номере своя ванная. Слуга ответил, что у них нет комнат без ванн, – потом Надя, вспоминая, краснела. Долго обдумывала, какое платье надеть. «Самое ньюлукистое у меня это лиловое, но, может быть, оно слишком ярко? Это зависит от того, куда меня нынче повезет
Яценко отправился с пристани на свою квартиру. Он ее не любил и все собирался переехать. Дома все оказалось в порядке: иными словами, выяснилось, что если часов шесть или восемь позаняться уборкой, разбором вещей, книг, бумаг, то потом можно будет жить и работать. Вода в ванне шла еле теплая, желтоватая, телефон был выключен, окна были темносерые от грязи, почтовый ящик был забит какими-то листками, объявлениями, просьбами о пожертвованиях. Новый незнакомый супер-интендант никакой уборщицы не знал. «Все-таки преимущества американского комфорта перед европейским немного преувеличены, – думал Яценко, купаясь. – Здесь я все и решу… 84-ая улица не Avenue de l'Observatoire, и у меня очень мало общего с Николаем Юрьевичем, но и моя жизнь может стать похожей на мудрую жизнь Дюммлера. В борьбе „мойра“ и „тюхе“ и я добился кое-каких успехов. В сущности, личная жизнь кончена. Взято было от всего не очень много, но и не так мало. У многих других верно было меньше. Что ж, начну школу старости. И личных врагов не надо. Политических противников в „общественном служении“, конечно, нельзя не иметь: ровно столько, сколько необходимо, не больше. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля… А я вдобавок из тех людей, которым хочется повесить афишу, все равно какую, – на том заборе, где написано «D'efense d'afficher"… Освобождение будет. Мой путь шел через советский холодильник, через ОН, через «Афину», через кинематограф. Разумеется, это частный случай: мой случай. Путь других иной, но цель и задача та же».
Как было условлено, он заехал за Надей в шесть часов вечера. Она встретила его восторженно. Все в Америке было изумительно. Они отправились осматривать Нью-Йорк.
– Вот видишь, я, значит, не похожа на твою Лину, хоть ты меня в ней будто бы «активизировал": мне здесь все нравится, решительно все! Ах, какая страна, и какой город! Кто это у Бальзака смотрит на Париж и думает о том, как он его завоюет?
– Растиньяк.
– Да, и я как Растиньяк! Вот увидишь, этот первый в мире город меня узнает!
Она из автомобиля восхищалась вышиной Эмпайр Стэйт Билдинг, шириной Гудзона, узостью Уолл стрит, живописностью китайского города, и даже на Бауери сказала что-то о «потрясающих социальных контрастах». Больше всего ей понравилась Fifth Avenue, Надя объявила, что будет жить именно здесь.
– Park Avenue считается еще лучшим адресом, – сказал Яценко.
– Я не снобка! Буду жить здесь не потому, что это модная улица, а потому, что это лучшая улица в мире.
– Лучше Avenue Foch?
– Иок! На твоей Avenue Foch нет ни одного магазина и ни одной гостиницы!.. Как ты думаешь, мне продлят визу?
– Продлят. Даю тебе слово Пемброка.
– Если не продлят, я утоплюсь в Гудзоне. После этого городка ни в каком другом жить нельзя… И не смейся над Альфредом Исаевичем, я тебе это запрещаю! Он очаровательный человек и наш большой друг.
– Он очаровательный человек и наш большой друг, но он общественный отравитель.
– Почему общественный отравитель? Что за вздор! – обиделась Надя. – Он, напротив, занимается просветительной работой.
– Да, как мадам Лафарж занималась химией, а Джек-Потрошитель – хирургией.
– Какой вздор! Как тебе не стыдно! – возмущенно сказала Надя.
– А что почтеннейший виконт де Лавар? – спросил Яценко.
– Я только что ему отдалась. – Ей было забавно и приятно, что Виктор ее ревнует. – Свадьба завтра!.. – Она расхохоталась. – Постой, я забыла тебе рассказать: Альфред Исаевич показал мне две вечерние газеты. Его интервью есть в обеих, строк двадцать-тридцать в каждой, в одной даже с портретом, а о Делаваре в одной ни слова, а в другой пять строк. Он, конечно, в бешенстве. Альфред Исаевич делает вид, будто сожалеет, а на самом деле он в восторге. Сознайся, что и ты в восторге!
– Вот уж мне все равно.
– Ври больше! Точно я тебя не знаю! А теперь вот что, на первый день достопримечательностей довольно… Не пугайся: я не требую, чтобы ты ездил со мной по городу и завтра. Но я голодна как зверь. Куда ты везешь меня обедать?
Он назвал несколько французских ресторанов; она потребовала, чтобы он повез ее в американский. Они поехали в известный ресторан на Бродвэе. Надя слышать не хотела ни о каких европейских напитках. Заказала сначала Scotch and soda, потом Rye and soda, восторгалась ими, старалась запомнить разницу во вкусе. Выбрала по карте Roast lamb with brown gravy, Cole slaw, spiced peach and cottage cheese, ела с аппетитом и восхищалась.