Живи как хочешь
Шрифт:
– Ах, как хорошо!.. Ах, как вкусно! Я в жизни так хорошо не ела! У них новые идеи, вместо наших вечных escalope de veau, cot`e de porc, 'epaule de mouton!..
Яценко, дразня ее, говорил, что Вателя или Эскоффье от такого блюда разбил бы удар.
– Все вздор! Все вздор! И почему уж французы такие бесспорные законодатели в еде? А порции! Смотри, какой бифштекс подали этому господину! Он больше трех европейских!
Немного испугали ее только цены: «Что правда, то правда: в Париже дешевле». Когда подали счет, Надя вынула американские деньги. Еще плохо в них разбиралась, но они уже были разложены у нее
– Вот моя половина.
– Ты что? Совсем помешалась на радостях?
– С нынешнего дня я за все плачу половину, – решительно заявила Надя. – Свободная ассоциация, так свободная ассоциация! И за автомобиль тебе полагается не менее трех долларов, вот они. Не беспокойся, сегодня я, конечно, выйду из бюджета, но в общем моих суточных вполне хватит. И увидишь, я скоро буду получать у Альфреда Исаевича жалованье! Ты ведь знаешь, у меня мертвая хватка.
Он вспомнил, как тридцать лет тому назад, после своего первого бегства из Петербурга, обедал в Финляндии с Мусей Кременецкой. «Да, тогда было другое! Тогда мне было достаточно ночью вспомнить, что существует Муся, и все озарялось светом… А что, если все в моем нынешнем состоянии объясняется очень легко: я просто потерял любовь к жизни? О, не в такой мере, чтобы покончить с собой. Нет, я только ничем больше очень не дорожу: ни успехами, ни творчеством, ни даже Надей… Она уйдет от меня, потому что слишком будет скучно живой женщине с таким человеком, каким я понемногу становлюсь… Ну, что ж, «общественное служение» будет».
После обеда он, по желанию Нади, повез ее в Радио-Сити. Там ее восхищению не было пределов. Здание было изумительно, и еще изумительнее был новый фильм.
– Уж это, извини меня, я понимаю лучше, чем ты! – говорила она. – Конечно, и в Холливуде ставятся плохие фильмы, но в общем и английским, и французским, и итальянским фильмам очень далеко до лучших американских.
В ночном клубе, куда они поехали из Radio City, она тотчас, заглянув в карту вин, объявила, что слышать не хочет о шампанском. Виктор Николаевич понял, что дело не в ее новом американском патриотизме, а в ценах. Он заказал что-то американское. Надя слышала, что в этом клубе собираются «все знаменитости». Яценко ни одной знаменитости не видел, да если б они тут и были, то он все равно их не знал. Но ему не хотелось разочаровывать Надю, и он стал сочинять:
– Видишь того старого джентльмена в углу? Это бывший президент Хувер. А вот тот брюнет – знаменитый физик Роберт Оппенгеймер, тот, что изобрел атомную бомбу.
– Где? Какой? – спрашивала Надя так взволнованно, что ему стало совестно. Впрочем, ей интересны были преимущественно знаменитости кинематографические; тут он врать не мог: Надя их видела на экране сто раз.
– Это знаменитый ночной клуб, правда? Самый знаменитый во всем мире?
– Самый знаменитый во всем мире, – подтверждал он.
Когда Надя выпила еще несколько рюмок, она снова заговорила о «свободной ассоциации":
– …Но ты согласен со мной, правда? – спрашивала она. – Как часто ты будешь приезжать ко мне?
– Каждые полчаса.
– Ты глуп! Мы могли бы каждый день вместе завтракать. Хотя нет, по утрам ты будешь работать. Ты что будешь писать? Твой «Путь счастья»?
– Мой «Путь к Счастью». Или я
– Тогда завтрак только помешал бы тебе работать. Нет, ты приходи каждый день в пять часов. Ты будешь у меня пить чай. А затем мы наверное раза три-четыре в неделю будем вместе обедать.
– То есть, в те дни, когда Пемброк и Делавар не будут звать тебя на обеды с кинематографическими людьми? В эти дни на затычку пригожусь и я?
– Ах, как ты поглупел! Я тебя обожаю, но ты очень, очень поглупел! Во всяком случае, мы будем встречаться каждый день!
– И каждую ночь? – спросил он и сам немного удивился: такие слова не очень соответствовали его новому душевному настроению.
Она смеялась.
– Иок! Вдобавок, ты стал еще хвастуном! Мы будем устраиваться, как полагается во всех французских романах. У нас будет адюльтер!
– В американских гостиницах заниматься адюльтером неудобно: дамы не могут принимать мужчин, или, по крайней мере, двери номера должны быть отворены. Это нас немного стеснило бы.
– Тогда я буду приезжать к тебе. В твою гарсоньерку! Ведь, правда, у тебя гарсоньерка? Чудно! У тебя будут, тоже как во французских романах, портвейн и бисквиты… Это очень стыдно, что я спросила, есть ли в комнате ванна?
– Очень стыдно.
– Так стыдно, что надо удавиться?
– Лучше было бы удавиться, но все-таки поживи еще.
– Я поживу. Но я недолго останусь в этой гостинице. Я завтра же начну искать себе квартиру, а из первого заработка ее обставлю. Увидишь, как я хорошо ее обставлю! И без помощи декораторов! У меня есть свои идеи. Если б только я знала, что меня через пять месяцев не турнут из Соединенных Штатов! Что ж тогда продавать за бесценок все, что я куплю?
– В пользу кого же продавать? Ведь ты утопишься в Гудзоне.
– Я и не думала, что ты так глуп!.. Смотри, президент Хувер уходит. Я думала, что ему окажут больше почета! Мэтр-д-отель и столика не отодвинул!
– Америка демократическая страна. Теперь Хувер такой же рядовой гражданин, как я.
– И как через пять лет буду я! Ты знаешь, я уже теперь могла бы выдержать экзамен на гражданство. Я не то, что твоя Лина! Спроси у меня, сколько было президентов Соединенных Штатов! Тридцать три!
– Браво!
– Но мы говорим серьезно. Утром и днем мы оба работаем, а с пяти вечера вместе. Оба независимы, оба свободны… Я буду ездить к тебе на subway. Видишь, я уже говорю собвэй, а не метро! И ты знаешь, меня все в гостинице чудно понимают! И я тоже почти все понимаю, если только говорят не очень быстро… Подумай, как будет хорошо. Ты работаешь, я работаю, свободная ассоциация! Это твоя идея. Возьми на нее патент.
– Возьму патент, – ответил Яценко. Он твердо знал, что разойдется с Надей и, вероятно, очень скоро. «А все-таки я люблю ее, она прелестное существо, и я не знаю, что со мной было бы, если б она умерла. Для меня начинается старость, болезни, – лишь бы у нее все было хорошо».
– И, главное, помни одно: пока ты меня любишь, – где угодно, когда угодно. А когда ты меня разлюбишь, мы останемся навсегда друзьями. Навсегда! До конца наших дней!
Они с улыбкой смотрели друг на друга.
Конец