Живи с молнией
Шрифт:
Эрик так и не нашел ответа, и ему стало не по себе. Это было выше его понимания, и он никогда не сможет совладать с этим. Хьюго, видимо, заметил его испытующий взгляд, и Эрик поспешно опустил глаза на карту меню. Он заказал завтрак и еще раз попытался воскресить в себе теплую дружескую симпатию к Хьюго и потребность поделиться с ним, которую он ощущал сегодня утром.
– Вы знаете, зачем я приехал в Вашингтон?
– Вы говорили что-то о Фоксе.
– Да, но не в нем дело. Видите ли, Хьюго, мне могут предложить…
– Расскажите мне о Фоксе. Мне ни о чем другом сейчас не хочется говорить, – перебил Фабермахер с несвойственной ему резкостью.
Поковыряв
– Итак, он умер. Я чувствую скорее облегчение, чем скорбь. Вы видели в нем трагического старика, недостаточно любившего свое дело. Вероятно, таким же считал себя и сам Фокс. Все это неправда. Он был человеконенавистником. Он был бациллоносителем и заражал людей. Апатия небезопасное качество, ею очень легко заразиться, особенно от человека с таким положением. Если бы он скрылся куда-нибудь в пустыню и там бы заживо разлагался, никто бы не пострадал. Но он оставался среди нас, и так как он был нашим руководителем, то мы все заражены этой проказой. Мне пришлось спасаться от него. Он погубил Тони, и даже вы не хотели возвращаться к нему, пока не почувствовали себя достаточно закаленным.
– Никогда я не был закаленным.
– Значит, вы до сих пор не понимаете, какую силу вам придала Сабина.
Эрик очень медленно перевел дыхание. Овладев собой, он холодно спросил:
– А чем же Фокс погубил Тони?
– Тем, что позволил ему метаться из стороны в сторону. Надо было либо заставить его работать, либо вышвырнуть вон. Но Фокс всегда говорил: не все ли равно? И когда кто-нибудь из нас так говорит, значит, и в нем сидит зараза. Это уже начинается разложение заживо. Я-то знаю, – убежденно сказал он, постукивая пальцем по столу. – Я по себе это чувствую.
– Да ведь не он же придумал эту фразу, – спокойно заметил Эрик. – И никого он не заставлял выводить из нее жизненную философию.
– Возможно, но благодаря своему авторитету он невольно внушал другим такое мировоззрение. Можно осквернить и поколебать любую веру, любые убеждения, если внушать человеку мысль: а не все ли равно? Возьмем хотя бы вас. Вы думаете, вы приехали бы в Вашингтон в погоне за местом в правительственной комиссии, о которой мне что-то говорил Тони, если бы не влияние Фокса? Когда вы размышляете об этой работе, разве вы не оправдываетесь в душе, разве не говорите: а не все ли, в конце концов, равно?
Как бы ни было справедливо это обвинение, тон Фабермахера разозлил Эрика.
– Неужели вы думаете, что я такой лицемер? – вспыхнул он. – Интересно, как вы оправдываетесь в душе, когда… – он остановился, увидев расширившиеся глаза Хьюго. «Чего он испугался? – подумал Эрик. – Разоблачения его тайны или моего справедливого, но смешного гнева?» Эрик сбавил тон и угрюмо продолжал: – Во-первых, никто пока не знает, какая это работа, поэтому рано еще порицать мои намерения. Завтра в это время я буду знать все. А до тех пор спорить бесполезно. И все-таки утром я позвонил вам, потому что мне хотелось поговорить с вами об этом. Был момент, когда на меня напал страх. Да, пожалуй, еще и сейчас мне страшно, но вы, Хьюго, мне помочь не сможете – вы напуганы гораздо сильнее, чем я.
Хьюго упорно не поднимал глаз.
– Не всегда я был таким, – тихо отозвался он. – И придет время, когда и вам будет так же страшно, как мне. Рано или поздно. Это неизбежно случается с каждым.
– Да, так было с Фоксом, – согласился Эрик. – Перед самым концом. На моих глазах. И тогда он уже не говорил «не все ли равно?» Однако именно
– Значит, я не ошибся. Вы действительно ученик Фокса и хорошо усвоили его уроки.
Эрик скривил губы.
– Это правда, но я усвоил их тогда, когда он меньше всего думал о том, чтобы кого-нибудь учить.
Эрик вдруг увидел Сабину. Стоя в дверях, она оглядывала зал, ища его глазами. В записке он не сообщил ей, с кем он будет завтракать. Это вышло случайно, но Эрик все время помнил об этом, и теперь, когда предупредить ее было уже поздно, пожалел о своем упущении. Ему даже стало немного стыдно: ведь, в сущности, он хотел поймать ее врасплох и поглядеть, какое будет у нее лицо, когда она неожиданно увидит Хьюго. Только сейчас Эрик понял, что именно это и было его тайной целью, и теперь он твердо знал: он никогда не сможет сознаться, что прочел письмо.
Сабина, наконец, нашла его и, улыбнувшись, направилась к их столику. С чувством, далеким от любовной гордости, Эрик заметил, что мужчины оборачиваются и смотрят ей вслед. Она действительно хороша собой, думал Эрик, поднимаясь ей навстречу. Лицо ее светилось радостью – она приехала сюда, как на праздник. Сабина подошла прямо к Эрику; он не сомневался, что она еще не видела Хьюго.
Она подставила Эрику для поцелуя щеку, еще холодную от свежего воздуха. Хьюго тоже поднялся со стула. Эрик краешком глаза увидел его побледневшее лицо.
– Здравствуй, дорогая, – пробормотал Эрик. – Видишь, у нас гость.
Она быстро обернулась и несколько мгновений, не шевелясь, смотрела на Хьюго. Улыбка медленно исчезла с ее губ, а в глазах появилась грусть.
– Хьюго, – тихо сказала она. – Какой приятный сюрприз!
Она села за столик между Хьюго и Эриком, перекинула пальто через спинку стула и стала непринужденно рассказывать о своем путешествии. Хьюго сидел с таким торжественно-серьезным лицом, что Эрик избегал на него смотреть. Ему казалось, будто он подглядывает в щелку за человеком, не подозревающим, что он разоблачает свою сокровеннейшую тайну. К своему удивлению, Эрик чувствовал себя виноватым, а ведь он, как муж, должен был только возмущаться Хьюго. Но это было не так-то просто, потому что он слишком любил Хьюго, слишком большую жалость испытывал к нему и слишком хорошо помнил, как его самого когда-то неудержимо влекло к Мэри. Ему хотелось быть сейчас сильным и уверенным, а он оказался слабым и все же знал, что безнадежно падет в собственных глазах, если сию же минуту как-то не загладит свою уловку.
Заказав для Сабины завтрак, он встал, ссылаясь на необходимость срочно позвонить по телефону. Пусть побудут немного наедине, хотя ему очень трудно отойти сейчас от столика. Эрик боролся с желанием остаться, зорко наблюдать за ними, заставить их следить за каждым своим словом. Но отступать от своего решения он ни за что не хотел. Его угнетала собственная жестокость – он знал, что поступает с ними жестоко.
Выйдя из ресторана, Эрик спустился по устланной ковром лестнице в холл, прошел в самый дальний угол и опустился в кресло. Он сидел, уставившись в одну точку, перед мысленным взором его неотступно стояла Сабина – такая, какой он до сих пор никогда ее не видел: бесконечно обаятельная, недоступная и оттого еще более прекрасная. Он видел ее глазами другого мужчины, любившего ее давно и безнадежно, глазами мужчины, который во мраке отчаяния сотни раз видел перед собой этот образ. Сидя один и думая о том, что Хьюго в это время, наверно, тихо говорит Сабине о своем чувстве, Эрик ясно представлял себе, что должен был испытывать Хьюго вдали от нее.