Живи с молнией
Шрифт:
– И когда я требовал, чтоб этот источник заразы, откуда коммунистические идеи текут в Америку, чтоб эта страна была испепелена из конца в конец, окроплена атомными бомбами, я нисколько не горячился и не преувеличивал, джентльмены! Это мое искреннее, давно продуманное убеждение!
Фабермахер вздрогнул от стыда. Как может разумное человеческое существо публично выставлять себя таким идиотом? И неуклюжая риторика и нечеловеческая жестокость этого заявления были нелепы до ужаса. Хьюго готов был поверить, что все это ему почудилось, но хлопки, которыми наградили оратора некоторые из присутствующих, подтвердили реальность происходящего. Фабермахер опустился на свое место, недоверчиво поглядывая на кучку посетителей и на
По телу Фабермахера пробежала гадливая дрожь, он словно прикоснулся к какой-то отвратительной слизи. Ему захотелось броситься прочь из этого обширного светлого зала, он показался ему зловонным склепом, набитым бледными трупами и пропитанным запахом крови. Но на него нашло странное оцепенение. Истерическая декламация вливалась в микрофон и через репродуктор растекалась по всему помещению. Отдельные голоса, пытавшиеся перебить оратора, были быстро заглушены, но Фабермахер успел разобрать его имя. Это был Сэйлс, тот самый человек, с которым ему предстояло встретиться через час и которому он должен был открыть свою душу и сердце. Словно от жгучего стыда, Фабермахер низко опустил голову. К горлу его подступила тошнота.
Если этот безумный человек с обезьяньим ртом – его единственная надежда, значит, он жил и работал напрасно. Много лет он цеплялся за жизнь, не имеющую для него никакой цены, надеясь сделать важный вклад в науку. Эта надежда давала ему животрепещущую силу, благодаря которой он сумел выжить. Он преодолел безысходный мрак в своей душе, вовсе не являющийся атрибутом гения и насильно навязанный ему миром, в котором он жил. Он вынес все муки и унижения, причиняемые больным телом. Снова и снова он подставлял это тело под холодный свет рентгеновских лучей. Он терзал его, подвергая болезненным медицинским экспериментам. Больное тело обременяло его разум, оно мешало ему, как истлевший саван и проржавевшие оковы; единственная светлая надежда заставляла его жить, преодолевая страдания. И ради чего?
Из всех репродукторов несся исступленный голос, сыпались названия далеких городов, которые нужно уничтожить, окропить бомбами, и слово «окропить» било Фабермахеру в лицо, как мелкие камешки, брошенные озорником-мальчишкой. Хьюго с горькой иронией усмехнулся над пришедшим ему в голову наивным сравнением – вот так же люди, глядя на поверхность луны, усеянную мертвыми кратерами, каждый из которых свидетельствует о космической трагедии, говорят, что на луне – крапинки. Слова, слова. Даже самое страшное зло они могут превратить в пошлость. И не только на словах, но и в головах этих людей совершался подобный процесс, а ведь это были люди, которые являлись его, Хьюго, судьями!
Труд его был доведен до конца. За последние годы он успел закончить описание одной из разгаданных им тайн вселенной; оно заключалось в двух толстых тетрадях, где на каждой странице были цифры, формулы, уравнения и очень мало слов. Да, да, не надо слов, ведь люди, вроде этого существа, по имени Сэйлс, тоже пользуются словами. Хьюго построил теорию, но она была еще бездыханной, как новорожденный младенец, которого нужно пошлепать, чтобы вдохнуть в него жизнь. Его теория нуждалась в подкреплении опытом; эти опыты должны были либо подтвердить ее, либо опровергнуть. Но ждать ему уже нечего. Решающий опыт был уже проделан. Не все ли равно, узнает он когда-нибудь о результатах или нет? Если он оказался прав, то, вероятно, это принесет ему славу; но разве может быть что-нибудь хуже и унизительнее сознания, что своей научной карьерой он обязан таким вот сэйлсам?
Пышущие ненавистью слова,
Да, это были хищные звери и в то же время – жертвы себе подобных. Эти каннибалы скоро начнут пожирать друг друга, они вонзят зубы в живое мясо своих соседей, станут грызть их кости, а в это время их собственную плоть будут пожирать другие. Такова уж человеческая природа, думали они, должно быть, так всегда было, есть и будет. Защищаться – преступление, противозаконный поступок, хуже того – признак недовольства существующим порядком. Вся эта многоликая, кишащая масса, все эти люди будут пожирать друг друга, а глаза по-прежнему с осмысленным вниманием и подобострастной почтительностью будут смотреть на человека, не побоявшегося высказать открыто мысли, которые все они таили про себя.
Фабермахер беспокойно заерзал на скамейке. С левой стороны от него сидел Горин, с правой – Тони Хэвиленд. Фабермахер не смотрел на них. Он смутно сознавал, что когда к нему вернется голос, надо будет извиниться за то, что он не сможет завтракать с Сэйлсом.
Тони нетерпеливо поглядывал на ручные часы. До завтрака оставалось полчаса, но, взглянув на оратора опытным глазом, он понял, что Сэйлс будет говорить еще по крайней мере час. Тони хотелось курить. К речи он не прислушивался. Здесь важны не самые выступления, а поводы к ним, которые часто отличались от произносимых слов, как небо от земли. Потом он увидел сосредоточенное лицо Фабермахера, невольно заинтересовался, что могло его так увлечь, и от нечего делать стал слушать.
Уловив смысл речи Сэйлса, Тони был неприятно поражен – он знал Сэйлса и сейчас хорошо представлял себе моральные принципы, которыми руководствовался этот человек. Согласно этим принципам, Сэйлс был честным человеком, верным другом для тех, кто разделял его убеждения, и лютым врагом для всех прочих. Но как бы ни был важен этот новый вид проповедуемого им оппортунизма. Тони знал, что никогда не сможет с ним согласиться. Это выше его сил.
В последние годы Тони перестал считать себя ученым. Он отвык от этой мысли быстро и легко и втайне сознавал, что ничего, кроме облегчения, он при этом не испытывает. Научно-исследовательская работа представлялась ему нескончаемым рядом утомительных дней с очень редкими просветами; он внушал себе, что уже вышел из того возраста, когда изнурительная работа в лаборатории может служить жизненным стимулом, что увлекаться ею могут только люди с узко ограниченными интересами, а такие люди уже не вызывали у него восхищения, в душе он их презирал.
И все же, несмотря на свое высокомерное отношение к ученым, неумелым и неловким в жизни, а главное – несмотря на острую неприязнь ко всему, что говорил и думал Помфрет, Тони не мог не согласиться с физиками, заявлявшими, что неправильное использование атомной энергии приведет к катастрофе. Правда, он пришел к этому убеждению с некоторой неохотой. Его пугал не только риск упасть в глазах окружавшего его общества, он больше всего боялся, как бы эти убеждения всякими окольными путями не вынудили его окончательно уступить Лили Помфрету.