Живописец смерти
Шрифт:
Я думаю о Сапфир, о темном, терпеливом силуэте, грациозно плывущем между столиков, заставленных серебряными, с ручной гравировкой пепельницами. Пепельницы везде — на полу, потолке, стенах. Я задаюсь вопросом: курила ли она?
Я это выясню, даю я обет. Я выясню все. Так или иначе.
Глава 12
— Пенелопа. Алло, гараж? Вы с нами?
Я мгновенно сосредотачиваюсь. Мистер Келлер хмурится, глядя на меня.
— Извините, — говорю я. — Я не слышала вопрос.
— Не было никакого
Я чувствую, как мои глаза закатываются под череп. Дело не в том, что я совершенно измотана, проспав меньше четырех часов, а я измотана. Просто все мои мысли о Сапфир, ее пропавшем тюбике с помадой и ее убийце. Не могу не думать и о Флинте, пытаясь понять, то ли он действительно собирается помочь мне, то ли попытался отвязаться от меня, пообещав подумать. Я очень хочу это знать. Должна знать, поможет ли он мне. Должна знать, встанет ли плечом к плечу со мной.
— Вопрос девятнадцать, страница сто одиннадцатая, мисс Марин. Так что вы ответили?
Келлер — один из тех учителей, которые замечают мои ритуалы, возможно, потому, что помешан на математике и сверхчувствителен ко всему, связанному с цифрами. Однажды он попытался поговорить со мной после уроков, сказал, что он понимает, но все эти постукивания на контрольных отвлекают других учеников. Он попытался убедить меня поговорить об этом со школьным психологом, как будто это могло помочь. И когда он говорил со мной, мое лицо так пылало, а во рту так пересохло, что я не могла произнести ни слова. Не могла даже солгать, сказав, что не знаю, о чем он говорит, или дав безумное обещание никогда больше не постукивать. Он не понимал. Просто не мог понять.
После того разговора он, похоже, воспринимает мои постукивания как личное оскорбление, будто я делаю это специально, чтобы отвлекать его на уроках.
Я раскрываю книгу и смотрю на вопрос, быстро прикидывая, что к чему.
— Этого вопроса не могло быть в нашем задании, потому это урок следующей недели, — отвечаю я, — но если внешняя функция — синус, а внутренняя — три икс квадрат плюс икс, тогда производной будет шесть икс плюс один помножить на косинус три икс квадрат плюс икс.
Он откашливается. Поднимает брови.
— Хорошо, Пенелопа. — Щелкает языком, уже не зная, как меня наказать, поворачивается к доске и начинает объяснять классу новые вопросы. Я пытаюсь сосредоточиться и не могу. Куда там! Мыслями я в клубе; в косметичке Сапфир; в высоких зеркалах гримерной; в длинных крашеных рыжих волосах Марни; в дохлой кошке, которая становится все более окровавленной и разодранной, в очередной раз когтями процарапывая путь в мою голову. Где угодно, только не на уроке.
Я должна выяснить больше! Но у кого? И как я это выясню?
По окончании школьного дня я вынимаю все из рюкзака для книг и перекладываю в шкафчик. Когда кто-то, проходя мимо, кричит: «Гребаные производные!» — хрипловатым голосом крутой девицы, я поворачиваю голову: Энника Стил коротко мне улыбается, потом бежит к Бригаде
Воздух никак не хочет выходить из груди. «Да!» — чирикаю я вслед, очень уж взволнованно. Она не оборачивается. Может, и не услышала меня. А может, мне все это почудилось.
Я захлопываю дверцу шкафчика и, выходя из школы, бормочу себе под нос свои имя и фамилию: «Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин». Шесть слогов. Три раза. Восемнадцать.
Холодный воздух на пути домой щиплет глаза. Я думаю о том, что могли бы написать в газете о Сапфир, но не упомянули. Может, у нее была семья: сестра или брат или много сестер и братьев, родители, которые любили ее, а теперь потеряли. Она не употребляла наркотиков, не пила, не нарушала законов. Была доброй, хорошей, готовой прийти на помощь, по словам всех, с кем я говорила в «Десятом номере». Ее убийство не имеет смысла, повторяли девушки прошлым вечером. Если б кого и могли убить, так только не ее.
Шурш, шурш, шурш — все тело напрягается от шагов другого человека, идущего по снегу. А потом я начинаю ощущать тепло дыхания этого быстро приближающегося человека, шурш, шурш, шурш уже рядом. «Господи, — думаю я, — господи, не теперь». Я поворачиваюсь на каблуках, со сжатыми в кулаки и поднятыми к груди руками.
Но догадайтесь, кто это? Джереми. Естественно. Джереми.
— Срань господня, — бормочу я, выдыхая белое облако.
— Ло! Подожди! — Он шумно дышит, наконец-то настигнув меня, в руке листок.
Его лицо в красных пятнах от холода, особенно замерз нос-кнопка, волосы падают на лоб. Куртка расстегнута, я даже вижу, что футболка с Нилом Янгом чуть порвалась у левой подмышки, из дырки торчат волосы.
— Ты оставила это на своем столе после английского. — Он протягивает мне листок: статью о словах, которыми Шекспир обогатил английский язык. И я уверена, что достаточно хорошо знаю все, что нужно по этой теме, а если не знаю, то найду все необходимое в Сети. — Я бегал за тобой весь день. Ты меня сознательно избегала или как? — Он смеется, будто такого быть не может. — Я увидел, как ты уходишь. Нам это нужно для сегодняшней домашней работы. — Он потирает руки о бедра и улыбается. На подбородке у него маленькая ямочка.
Кери права: он милый, по-своему, тело мускулистое, на щеках и подбородке пушок, глаза синие-синие и сверкают, когда он правильно отвечает на уроке, на носу веснушки, рот сильно изгибается при улыбке, а смеется он глупо. И злость, которую я испытываю, иррациональна; ее причина, вероятно, в том, что я очень нервничаю. А если по правде — я в ужасе с того самого момента, как увидела дохлую кошку на своем крыльце.
Джереми все говорит, следуя за мной по улице. Я могу слушать только вполуха: «И потом, будет очень здорово. Если мы как-нибудь сможем вместе готовиться к ШОТу. Моя мама постоянно спрашивает: «Джереми, что ты сейчас учишь? Джереми, что ты сейчас учишь?» Бла-бла-бла и все такое. Словно ей не хочется заниматься домашними делами и нравится доставать меня, — он смеется, пронзительно, как девчонка. — Родители, чел. Так?»