Живописец смерти

Сантлоуфер Джонатан

Твой большой брат, Орен.

И заканчивались письма одинаково: «P.S. Обними за меня маму и папу».

Когда я возвращаюсь на кухню, папа наливает кипяток в две кружки, ставит их на кухонный стол, обхватывает ладонями большую, с цветами, кружку, из которой обычно пила чай мама.

— Ничего, что ромашковый, Ло? — спрашивает он. — Это все, что у нас есть. Моя вина, я знаю… я… не проследил, все время думал о другом, вот мы и остались без чая. — Он смеется, грустно.

Я протягиваю ему письма, зажатые в руке.

— Ромашковый — это

хорошо.

— Чьи это письма? — спрашивает он. Голос спокойный, но на грани страха.

— Просто прочитай, — отвечаю я.

Я сажусь за стол и держу кружку в руках, смотрю на нее, пока он читает, а когда вновь поднимаю голову, он улыбается, хотя по щекам текут крупные слезы. А потом, не думая об этом, повинуясь инстинкту, такому же могучему, как рождение, как смерть, мы одновременно встаем и обнимаем друг друга, и я дышу его отцовским запахом. Много времени прошло с тех пор, как я оказывалась так близко от него, что могла уловить его запах: кожи, и мяты, и сосновой смолы, и тепла. Это самый безопасный запах во всем мире. С этим запахом тебя несут в твою комнату и поют колыбельную перед тем, как ты засыпаешь в большой, теплой постели.

И дом, кажется, светится вокруг нас, так ярко он не светился уже давно, и наши усталые, но не лишившиеся надежды сердца гулко бьются в груди, и я знаю, что все переменится. Еще крепче обнимаю папу.

Все уже меняется.

Глава 33

От возвращения в школу после того, как побываешь на грани смерти, ощущения невероятно странные. Но странные по-другому, не такие, как при возвращении после смерти Орена, когда все казалось покрытым слоем пепла, печальным и темным. Теперь же все сверкающее, контрастное. И звуки более громкие, более отчетливые.

По слухам, на прошлой неделе Джереми Теру наконец-то пригласил Кери Рэм на выпускной бал.

Я встречаю Кери после четвертого урока. Они с Джереми стоят вместе. Она приваливается к своему шкафчику, но выпрямляется, как только замечает меня.

— Привет, Ло! — кричит она. Слова летят ко мне теплым лучом. Ее глаза сверкают. Щечки розовые.

Джереми тоже поворачивается. Краснеет, приветствует меня коротким кивком головы и улыбкой, его рука сильнее сжимает руку Кери.

Я улыбаюсь им обоим. Они смотрятся хорошо, подходят друг другу. Я знала, что подойдут, так же, как точно знаю, что мои оставшиеся каменные волки и каменные медведи должны стоять рядом в моей комнате, а китайский коврик с золотым петушком выглядит лучше всего, если его отделяют от комода ровно три дюйма. Тут Кери улыбается еще шире, и поворачивается к Джереми, и берет его под руку, и они уходят, двое рыжеволосых, на пятый урок.

Мое сердце лучится в груди. Может, я совсем и не безнадежная. Может… может, у меня могут появиться друзья. Я рисую эту картину: Кери и Джереми, Флинт и я. Куда-нибудь заваливаемся. Едим пиццу. Играем в боулинг жестяных банок.

Внезапно у меня возникает идея.

* * *

Автобусная поездка в Гдетотам, так же, как и первый день в школе, вызывает новые

чувства: я нервничаю, волнуюсь, и остаточный страх вместе со светом вливается в окна.

Становится теплее — наконец-то, — новые запахи поднимаются от травы, которая больше не скована морозом, от грязи, от проклюнувшихся листочков. Выйдя из автобуса, я снимаю зимнюю куртку, сворачиваю, держу обеими руками, словно сервировочное блюдо, которое я хочу подарить всегда шумной, «вечно расточительной нации, для которой Гдетотам — дом родной». Так назвал его жителей Флинт при нашей первой встрече. Я помню, как он раскинул руки, словно волшебник, предлагающий мне взглянуть на небеса. Но это Флинт: он может пойти куда угодно, и это место станет ему домом, где он будет превращать мусор в произведения искусства.

Я иду по улицам с выбоинами и трещинами в асфальте. Прохожу мимо парикмахерской Флинта, застывшей на углу, мимо Пророка, как обычно покачивающегося на своем посту. Лезу в карман за мелочью. «Спасибо вам», — говорю я ему, бросаю монетки в шляпу. На этот раз он ничего не отвечает, просто улыбается, продолжает петь.

Я проскальзываю между двух грязных зданий, ищу разрисованный граффити вход в переулок, сарай с большой красной буквой «М» на черном фоне, парня в шапке с «медвежьими ушками». И наконец вдалеке, вижу его, переулок, ведущий к Малатесте, с двумя красными буквами «Х» по сторонам. Мое сердце прыгает в груди, я иду к сараю, дверь в которой широко распахнута ветру.

Флинт сидит на корточках, по локти в краске и папье-маше, Гретхен и высокий мужчина-музыкант из здешней Нарнии тоже здесь, играют на укулеле^[150], поют что-то несвязное, резкое.

Он слышит мои шаги, поднимает голову.

— Ло! — Вскакивает, вытирает руки о штаны и выводит меня из сарая в переулок и на улицу, прежде чем я успеваю взглянуть на его новую работу. — Первый набросок, — объясняет он. — Ты уж извини, что я такой грязный. Не ожидал сегодня королевского визита, хотя… надеялся на это. — Он улыбается. — Как поживаете, леди Ло?

— Жива, — отвечаю я. — Думаю, это что-то да значит.

Он хватает меня за руку, сжимает своей. Теплой. Линии на наших ладонях соприкасаются. Я не отдергиваю руку.

— Итак, что ты делаешь сегодня вечером? — спрашиваю я.

— Г-м-м… если забыть об организации наступления моей армии крыс на Вашингтон… ничего. — Он смотрит на меня. — А кого это интересует?

— Меня, — отвечаю я твердо. — Я хочу… я хочу, чтобы мы встретились этим вечером.

Он сдвигает брови. Смеется.

— До завтра не дотерпишь, да?

— Если на то пошло, сегодня вечером… выпускной бал. — Я сжимаю его руку, три раза, в быстрой последовательности. — И я хочу пригласить на него тебя как моего кавалера. — Я прикусываю губу и смотрю на него. — Ты понимаешь, отблагодарить за спасение моей жизни и за все.

На его лице написано удивление, он отпускает мою руку, тянется к ветке, срывает зеленый листок, растирает пальцами.

— Ты уверена?

Я не уверена. Совсем не уверена. Собственно, от этой идеи мой желудок завязывается узлом, но я все равно киваю. «Да, определенно, на сто процентов».