Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста
Шрифт:
– Он не наш! Ни он, ни его хозяин, ни их безногий выродок! – все еще не унимался Колло, но его уже оттаскивали. – Негодяи! Вы хотите погубить свободу, чтобы царствовать на ее обломках! Ваши подлые козни раскрыты! – кричал он, обращаясь к Сен-Жюсту.
– Давайте выбросим его отсюда, так же как нас выставили из Якобинского клуба прихвостни тирана! – предложил Колло.
– Нет, пусть остается здесь пленником. Отнимите только обвинительный акт, который он составляет, – доказательство его измены! – возразил Карно.
– Кладезь остроумных изречений, он оттачивает фразы, как нож гильотины! – буркнул Билло.
– Они хотели бы разделить родину между
Сен-Жюст, спокойный, бледный, надменный, скрестил руки на груди:
– Я презираю ваши гнусные речи! Вы клевещете на меня и позорите Комитет!
Его хладнокровие подействовало. Все отступили с угрюмым видом. Только Колло не поверил:
– Лицемер, ты пишешь нам приговор!
– Я составляю порученный вами доклад.
– Прочти его.
– Он еще не закончен, – Сен-Жюст уже был холоден, как обычно.
– Ты закончишь то, с чего начал сегодня Робеспьер: «Заговорщиков на гильотину!» – кричали якобинцы нам в лицо. Мы – те «заговорщики», и завтра ты назовешь наши имена, – с горечью сказал Билло.
– Это их план, – с деланной усмешкой подтвердил стоявший рядом с ним Барер, глядя в спокойное лицо Сен-Жюста.
– У него и сейчас все карманы набиты доносами! Мы изгнали Робеспьера из Комитета, но у нас остался его шпион! – почти всхлипнул Колло.
Не глядя ни на кого, Сен-Жюст вывернул содержимое своих карманов, вынул записную книжку и несколько сложенных листов бумаги и положил на стол рядом с собой:
– Можешь прочесть. Это мои записки о революции. Я не делаю секретов из своих убеждений. Я пишу доклад на предмет установления мира и согласия в правительстве. Я прочту вам его, когда закончу.
С этими словами он, как ни в чем ни бывало, снова опустился на стул и взял в руки перо, с намерением продолжить работу.
«Коллеги», все еще косясь на Сен-Жюста, отступили и стали перешептываться.
…Несмотря на внешнее спокойствие, он был взбешен.
«Если законы защищают невинность, заграница не может их извратить; но если невинность становится игрушкой в руках подлых интриганов, тогда нет больше гарантий в гражданской общине. Тогда придется удалиться в пустыню, чтобы там обрести свободу и друзей среди диких зверей; тогда придется покинуть этот мир, где нет больше энергии ни для преступлений, ни для добродетели, где остались только страх и презрение» – как-то само собой написалось у него.
Но он знал – ни в какую пустыню убежать ему не дадут.
Но жара, которая стояла в помещении, была действительно, как в пустыне. Из-за душного сгустившегося воздуха невыносимо жаркого июля, который стоял на улице, было трудно дышать. И, наверное, еще труднее думать – голову как бы стискивало железными обручами. Сен-Жюст вдруг как-то отстраненно обратил внимание на то, что его коллеги явно страдают от жары – все они развязали галстуки и освободили воротники рубашек, расстегнули камзолы. Как ни странно, он не чувствовал жары: наоборот, временами как будто ледяной огонь пробегал по его жилам, и тогда холодела кровь, стыло тело, и замирала рука с пером, и мысли, уже перенесенные на бумагу, казались уже не такими важными. И как будто бы самое важное ускользало.
Это странное и почти сладостное ощущение ледяного огня внутри, так похожего на предсмертную агонию, чем-то даже возбуждало. Сен-Жюст понемногу начал успокаиваться. И когда его мысли были приведены в порядок, он наконец написал то, что
Билло и Колло… Краем уха он слышал почти бессвязные речи Колло д’Эрбуа, рассказывающего о том, что происходило в Якобинском клубе этим вечером, и чувство горечи за нерешительного Робеспьера все больше переполняло Сен-Жюста:
– …Ну а после той речи они его приветствовали так, что, казалось, рухнут монастырские стены. А он в ответ: «Это мое завещание, братья! Сегодня в Конвенте я видел союз разбойников (это он про нас, несогласных самим класть свои головы под нож тирании!), и число этих разбойников так велико, что я вряд ли избегну смерти от них!» И далее как обычно: «Умираю за свободу без сожаления! Оставляю вам свои куцые добродетели, храните память о добродетельном Робеспьере!» А они: «Мы все умрем за тебя! Долой Конвент!» Тут мы с Билло не выдержали, хотели выступить, но они накинулись на нас, как стая гончих. А тихоня Дюма! «Почему эти люди (это мы с Билло!), которые столько молчали, теперь хотят выступить?!» Бей их! Но я еще слышал, когда нас вышвыривали из дверей, крики: «Повторим славные дни второго июня девяносто третьего года! Очистим Конвент!» Они все подступили к тирану – и Дюма, и Флерио, и оба Пейяна. Но вы же сами знаете, каков он трус. Другой бы на его месте… а он опять заладил что-то о свободе, как он ее понимает, да еще – вот! – о чаше с ядом. Цикута! Просто смешно. Кричит: «Остается только выпить цикуту, если свобода погибнет!» И тут же мерзавец Давид поддерживает самозваного Сократа: «Выпью эту цикуту
вместе с тобой!» И сам так и рвется в первые ряды и голосит восторженно… Совсем помешался. Но и наш Билло не отстает: «Свобода погибнет, но погибнет из-за вас! Остается только завернуться в плащ, пасть ничком и принять на себя удары кинжалов!» Нашел что вспоминать! Билло, ты же не Цезарь. Пусть уж лучше наш Цезарь-Максимилиан завернется в свою погребальную тогу… Эй, Билло, ты слышишь? Ну ладно, не притворяйся спящим! Скажи что-нибудь, Билло…
Но Билло-Варрен лежал на походной складной кровати у стены в углу залы и не отвечал – то ли спал, то ли притворялся спящим, а Колло продолжал вспоминать все новые и новые подробности бурного заседания клуба, но Сен-Жюст уже не слушал.
«Если народ полюбит добродетель и воздержанность, если вы дадите землю всем обездоленным, тогда я признаю, что вы совершили революцию. Но если пороки восторжествуют, если новая знать займет место прежней, если кара не настигнет тайных заговорщиков, нам останется обратиться в ничто; значит, революции не было; значит, нечего ждать на земле ни счастья, ни добродетели».
Новый голос включился в разговор негромко переговаривающихся членов Комитета.
– Ну что, вы уже слышали? – Лоран Лекуантр выглядел встревоженным. – Вся мэрия в движении. И якобинцы. А, вижу, вижу, Колло, знаю, вы там были. Так что же делает Комитет общественного спасения для собственного спасения? Как так у них нет полномочий? А разве Анрио смотрел на свои полномочия 31 мая – 2 июня, когда вел секции к Конвенту?