Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста
Шрифт:
– О, я без сожаления покину жизнь! У меня есть опыт прошлого, и я вижу будущее! Может ли друг родины желать пережить время, когда ему не дозволено больше служить ей и защищать угнетенную невинность! Зачем оставаться жить при таком порядке вещей, когда интрига постоянно торжествует над правдой, когда справедливость – это ложь, когда самые низкие страсти, самые нелепые страхи занимают в сердцах место священных интересов человечества?
(«Право же, невелика заслуга расстаться со злосчастной жизнью, в которой ты обречен прозябать как соучастник или бессильный свидетель преступлений…»)
– Я видел из истории, что все защитники свободы были подавлены клеветой;
(«Слава – пустой звук. Прислушаемся к прошедшим векам: мы не услышим более ничего; и те, кто когда-нибудь будет бродить среди наших погребальных урн, также не услышит ничего. Нужно творить добро, чего бы это не стоило, предпочитая имя мертвого героя имени живого подлеца!»)
– Отпустите хотя бы на один миг бразды революции, и вы увидите, как военный деспотизм захватит, а вожди клик свергнут униженное национальное представительство. Век гражданской войны и бедствий ввергнет в отчаяние нашу родину, и мы погибнем, потому что не захотели использовать указанный в истории человечества момент для учреждения свободы; мы оставляем нашу родину на век бедствий, и проклятия народа будут тяготеть над нашей памятью, которая должна была быть дорогой человеческому роду!…
Ты полностью прав, Максимилиан, так и будет, – бедствия и проклятия народа, а потом и военный деспотизм, если мы проиграем. Кромвель [18] уже близко…
– Я создан, чтобы бороться с преступлением, а не руководить им, – в голосе оратора прорезались почти истерические нотки. – Еще не наступило время, когда порядочные люди могут безнаказанно служить родине; до тех пор пока банда мошенников господствует, защитники свободы будут лишь изгнанниками… Во всех отраслях государственного хозяйства – контрреволюция. Заговорщики, помимо нашей воли, вовлекли нас в ужасные меры…
Ну вот, наконец, ты добрался до сути дела. Ну, говори же, говори, завершай свою речь. Только во имя Верховного существа назови имена, назови имена, Максимилиан. Имена, или мы погибли…
Сен-Жюст приоткрывает глаза и смотрит вниз на Робеспьера. Он напрягает все свое внутреннее существо, чтобы мысленно, хоть месмерическим путем, передать ему свое состояние, но тщетно! – Робеспьер не слышит его. Так же как никто не слышит от Робеспьера никаких имен.
Трепет волнами пробегает по рядам застывших в напряженном молчании народных представителей.
Сен-Жюст снова прикрывает глаза. Бесполезно! Максимилиан не чувствует его. Но что еще хуже – он не чувствует и настроение зала. Неужели их противники настолько беспомощны и глупы, что просто так согласятся на очищение Комитетов и тем более на подчинение их верховной власти Конвента с Робеспьером во главе? Сами себя положат под нож Сансона…
– …И таким образом под давлением национальной власти сокрушить все клики и воздвигнуть на их развалинах мощь справедливости и свободы… – слышит он последние слова этой странной более чем трехчасовой речи.
Не поворачивая головы, Сен-Жюст внимательно боковым зрением наблюдает за обеими сторонами амфитеатра. Но что это? Речь, кажется, действительно произвела впечатление. Многие депутаты, похоже, искренне взволнованы. Разве чуть не утирают слезы… Лицемеры… Что это? Это всего лишь – страх. Страх! И его страх тоже. И страх
Раздаются отдельные хлопки, быстро переходящие в овацию всего зала. Сен-Жюст хлопает тоже. Неужели он ошибся, и в атмосфере всеобщего страха перед добродетельным Робеспьером даже эта его слабая речь может еще исправить положение? Ну что же, вот он, твой последний триумф, Максимилиан! Время уже на исходе…
Овация смолкает, впрочем, довольно быстро, и вот уже Сен-Жюст с удивлением слышит реплику Лекуантра (несмотря на слабое возражение Бурдона из Уазы и не менее слабую поддержку Барера), говорящего о том, чтобы эта блестящая трогательная великолепная и столь много объясняющая речь Робеспьера была бы немедленно распечатана. Лоран Лекуантр, один из самых активных заговорщиков, ненавидящий Робеспьера (он ведь призывал к «убийству тирана» всего два месяца назад)… Да, непостижима сущность человеческой души… и, может быть, все-таки Руссо не прав и не все люди от природы добродетельны? Может быть, все как раз наоборот… природа не имеет никакого отношения к врожденной добродетели?
Сен-Жюст опускает голову, и на его губах появляется обычная презрительная усмешка, только уголок рта чуть-чуть дрожит.
(«В тот день, когда я приду к убеждению, что невозможно установить среди французского народа нравы мягкие, сильные, чувствительные, беспощадные к тирании и к несправедливости, я пронжу себя кинжалом…»)
– Граждане, а я предлагаю, чтобы речь Робеспьера не только распечатали, но еще и разослали по всем коммунам Республики! – прямо над ухом Антуана раздается громкий уверенный голос.
Кутон… Молодец Жорж, не растерялся. Теперь, наверное, все ждут, чтобы и он сказал свое слово, поддержав «оправдательную» речь Максимилиана. Только что он должен говорить? И о чем? Добавить нечего – Неподкупный высказался достаточно ясно: он говорил только о себе, но не назвал своих врагов; Сен-Жюст не может сделать это за него – его собственного выступления ждут только завтра, а сегодня он лишь ухудшит из рук вон плохую ситуацию…
– Предложение принято! – с мрачной обреченностью подводит итоги голосования председатель Колло д’Эрбуа (речь Робеспьера была направлена в том числе и против него), а Сен-Жюст мучительно думает над тем, каким образом ему исправить ошибки, допущенные Максимилианом в сегодняшнем выступлении. Потому что нельзя было опровергать обвинения в диктатуре и тут же требовать новых голов; нельзя было обвинять в заговоре членов Комитетов и не называть имен (кроме трех второстепенных); и уж совсем нельзя было выступать только от собственного имени, а не от имени Комитетов или хотя бы от имени всей партии монтаньяров.
Слушая однообразно-иронические речи Вадье, каким-то образом оказавшегося у трибуны (на самой трибуне все еще стоит Робеспьер) и вновь говорящего что-то странное, не имеющее к происходящему никакого отношения (кажется, снова о деле старухи Богоматери Тео), Сен-Жюст чувствует, как в нем впервые зарождается глухая злоба по отношению к Неподкупному. Он топит их всех.
Разве поможет распечатка нелепой речи Робеспьера исправить ситуацию? Речь, в которой он не предложил никаких конкретных мер, кроме собственного заявления, что его жизнь, отданная борьбе за счастье народа, подошла к концу: «Некоторое время тому назад я обещал оставить притеснителям народа страшное завещание. Теперь я опубликую его с независимостью, соответствующей тому положению, в которое я себя поставил. Я завещаю им ужасную правду и смерть!» – так, кажется, он сказал? Ну вот, это «завещание» и опубликуют, на большее Неподкупный может не рассчитывать. Да и будет ли его речь опубликована? Похоже, что нет. Нет, потому что Сен-Жюст вдруг слышит чей-то резкий и яростный голос: