ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Шрифт:
По сигналу колонны тронулись с места и неспешным шагом направились из Тюильрийского сада к Марсову полю…
К полю Единения, – поправляет себя Леба. На то же самое, на котором когда-то его друг Сен-Жюст четыре года тому назад, стоя перед отрядом Национальной гвардии Блеранкура, приветствовал на Празднике Федерации принимавшего присягу Нации Героя Двух Миров. Тогда предатель Лафайет многим казался почти богом. А Робеспьер стоял тогда совершенно незаметный на фоне большой группы членов Учредительного собрания. Идущий справа от Филиппа мрачный Сиейес должен это хорошо помнить. И прохвост Барер. И еще три десятка депутатов, бывших народными представителями и тогда – в Первой Конституанте.
Вот они и помнят… Помнят, как приветствовали героического
С утра переливающийся в теплом прериальском воздухе колокольный звон, приятно диссонирующий с торжественными гимнами и радостными песнопениями, бодрит нынешнего начальника школы Марса не меньше, чем прежняя артиллерийская канонада на поле боя. И непонятное состояние идущей вокруг него толпы депутатов, по большей части неприязненное, только раззадоривает его.
О да, он понимает все, граждане коллеги, депутаты великого народа. Стараясь подчеркнуть особую роль Робеспьера в этом празднике, вы надеетесь бросить на него тень в узурпации власти? К этому идет все: и кресло председателя в саду Тюильри у амфитеатра, точь-в-точь напоминающее королевский трон; и ваши двусмысленные крики сквозь зубы: «Да здравствует Робеспьер!», в своей интонации звучащие, прямо как «Да здравствует диктатор!»; и даже эти меньшие, чем у Неподкупного, букеты в руках (интересно, кто до этого додумался?); и даже то, что вы умышленно замедляете шаг, задерживая идущих сзади (даже он, Леба, из-за неспешности своих коллег вынужден идти медленнее!), чтобы все более и более увеличить расстояние между идущим теперь уже далеко впереди Робеспьером, – на двадцать, нет, на тридцать, на сорок шагов Конвент отстает уже от своего председателя. Но тщетны ваши усилия – вы только еще больше увеличиваете этим популярность Неподкупного в народе, только еще больше подчеркиваете его независимость от вас; и скоро, очень скоро Робеспьер сможет обойтись уже и без вас, граждане депутаты, обойтись без своего Конвента, в нынешнем составе слишком порочного, слишком преступного и слишком опасного…
Вождь державного суверена волен впрямую общаться со своим народом. Вот так, как сейчас… Ведь разве уже давно изживший себя Конвент может представлять собой преобразившуюся Францию? Так пусть же сегодняшние похороны старого папистского Бога (вообще-то Он умер уже давно, но только с рождением нового революционного Бога – Верховного существа – сам факт этой мистической смерти может быть признан Первой Республикой de ure) ненадолго будут предшествовать и похоронам старого Конвента.
Они хотели отделить одного депутата от всего Национального конвента? Они добились этим прямо противоположного впечатления – лишь подчеркнули великое значение для будущего сегодняшнего пешего триумфа Робеспьера…
Триумф Робеспьера… Пусть будет так… И все же он, депутат Леба, больше не должен думать о триумфе. Потому что точно так же думают их враги. А Конвент… так, может быть, он и впрямь просто последовал словам самого Максимилиана, который в той своей проповеди о новом культе сказал несколько слов и о «тиране, сидящем в триумфальной колеснице»!… И вот враги и стали выдавать Его за тирана.
18 флореаля Он произнес свою знаменитую речь, в которой сказал в частности: «Мир изменился. Он должен измениться еще больше!… Несчастные, умирающие под ударами убийцы, ваш последний вздох взывает к вечному правосудию. Невинность, возведенная на эшафот, заставляет бледнеть тирана, сидящего в своей триумфальной колеснице; какое преимущество остается за ней, если могила сравнивает и притеснителя и угнетенного?…» Обещая французам вечную жизнь и посмертную награду за земные добродетели, Робеспьер совершил «чудо» – прямо по формуле Вольтера он «выдумал» нового Бога Вселенной.
В своей пятичасовой речи, самой красивой и самой абстрактно-туманной речи из всех пяти сотен им произнесенных, Неподкупный превзошел самого себя. Казалось, в нем проснулся не только Робеспьер времен поэтического
Этот малопонятный декрет предписывал отныне всем французам культ Творца Природы – Верховного существа. Но в декрете были сделаны две двусмысленные оговорки. Во-первых, отправление нового культа заключалось не в каких-нибудь новых богослужениях, таинствах и священстве, а всего лишь в «исполнении человеком его гражданских обязанностей». А во-вторых, декрет призывал к сохранению «идеи божества, господствующей в народе».
Это было, конечно, не совсем то, чего хотел Робеспьер. Но первый шаг по завоеванию духовной власти над французами был сделан. Республиканские храмы и богослужения в честь Творца Природы (как их представляли Робеспьер и Сен-Жюст в будущей Республике) могли и подождать. Пусть пока неграмотные крестьяне в вандейских селениях молятся распятому галилейскому плотнику, – лишь бы не мешали своим религиозным фанатизмом строительству новой Франции, – но пройдет одно-два поколения – и католицизм исчезнет. Останется только Верховное существо и Максимилиан Неподкупный – пророк Его…
Поэтому, несмотря на указание в декрете о «сохранении свободы культов», никто и не подумал вновь открывать в Париже бывшие церкви и соборы, превращенные в Храмы Разума.
Робеспьер получил множество поздравлений. Как ни странно, этот его по сути дела шаг «назад» сделал Неподкупного еще более популярным в стране: ликовала вся католическая Франция, недобитые «бывшие» начинали смотреть на Робеспьера, как на человека, который сможет ввести бурный поток революции в умеренное русло.
И только вконец «испорченные революцией» парижские санкюлоты не разобрались в происходящем. Из сорока восьми секций только шесть поздравили Конвент с учреждением нового республиканского культа, причем заведомо «атеистические» секции Эбера и Венсана сделали это исключительно из страха. Но Робеспьер, все еще надеявшийся переломить настроение последних, как ему казалось, недовольных, и сплотить все социальные группы в единую гражданскую общину путем единой гражданской веры, спешно готовил вместе с Давидом грандиозный праздник. Не без умысла он был намечен на 20 прериаля II года (через целый месяц после произнесения Робеспьером его эпохальной речи!) – этот день «случайно» приходился на старое празднование дня Святой Троицы и к тому же еще и на воскресенье (8 июня 1794 года). Но вслух об этом никто не говорил.
И так как именно председатель Конвента, номинальный глава Франции, должен был возглавлять праздник в честь нового Божества Великой Революции, все понимающий и все такой же безгласный Конвент на очередных выборах собственного председателя, состоявшихся 16 прериаля, 485 голосами (абсолютным большинством присутствующих!) проголосовал за Робеспьера так же послушно, как до этого он голосовал за чуждый ему декрет о культе Верховного существа.
…И вот этот день наступил – колонны огромной процессии широкими плотными волнами вливались на поле Единения, затопляя его во все стороны.