ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Шумилов Валерий

– Я не верю в тебя, месье де Робеспьер! Зачем ты пришел? Что ты можешь сказать мне? То, что, принося в жертву на новых революционных алтарях человеческие массы (я – умозрительно, ты – de facto), мы потом не удержались и во искупление пролитой крови и во искупление больных душами принесли в жертву также и сами себя?! И, думаешь, это нам помогло? Думаешь, мы что-то искупили? Заметь, гражданин: я не раз писал об идеальном преступлении, которое могло бы осуществиться даже после смерти самого преступника, но никогда не думал, что это действительно может произойти. А ныне вижу воочию: наше наследие пережило нас, наши последователи никогда не исчезнут и нашими именами еще долго будут пугать детей. Кровь и позор пали на наши с тобой головы, хотя мы стремились всего лишь к Свободе! Разве это не так, гражданин Дьявол?

Ни один мускул не дрогнул на лице бывшего диктатора. Его глаза по-прежнему невозможно было рассмотреть из-за очков.

– Может быть, вы хотите нанять поверенного в ваших запутанных судебных делах, месье де Сад? – вдруг с пугающей простотой спросил он.

Сад скривил губы:

– Ну что, как

бывший присяжный трибунала – бывшему судье: в своих личных делах разберусь как-нибудь сам. И на том свете тоже… Впрочем, что касается личных дел… Можно задать вопрос гражданину Робеспьеру? Он всегда занимал меня, этот вопрос… Была ли близка гражданину старшая девица Дюпле [53] ? Неужели гражданин умер девственником? – и, видя, как после этого заявления черты лица его гостя поплыли: вытянулся нос, увеличился лоб, куда-то пропали очки, открывая черные провалы глаз, – бывший маркиз заторопился: – Пусть гражданин не поймет меня превратно, но я всегда считал, что все беды и в умах, и в обществе происходят как раз вот от этого нарушения законов человеческой природы. Тут я, в первую очередь, имею в виду самого себя, но это же, кстати, говорил гражданину Робеспьеру и гражданин Дантон, ведь так? А ведь какая была шельма – истый либертен, еще и похлеще меня! – когда в его отсутствие умерла жена, выкопал труп, рыдая, целовал распухшее тело и тут же женился на молоденькой… Впрочем, из всей вашей троицы наибольшее восхищение у меня вызывает доктор Марат. Вот был великий человек! Не то что нынешние врачеватели… Помнится, что моя речь о нем, как о павшем герое, на празднике, устроенном секцией Пик в его честь, когда была опубликована, произвела большое впечатление на революционную столицу. Да, говорят ведь еще, что и в молодости этот эскулап, подобно Дантону, тоже не терялся на любовном поприще, вполне пользуясь преимуществами своей профессии. Чего стоит одна маркиза Лобеспин… [54] Прямо как у нашего общего духовного отца Жан-Жака Руссо, который сначала жил у содержанки Варанс, бывшей в два раза старше его, а потом удовлетворился уборщицей Левассер. Марат же, в конце концов, удовольствовался прачкой Эврар, тоже по возрасту годившейся ему в дочери. Но особенно я восхищаюсь Другом народа за другое: за его смелые бескомпромиссные кровопускательные призывы убить нескольких контрреволюционеров, уничтожить их несколько сотен, перерезать пару сотен врагов народа, наконец, истребить триста тысяч контрреволюционных душ! Вот эта арифметика по мне! – в свое время в Венсенском замке по поводу «цифр» у меня было даже психическое расстройство (я вечно что-то высчитывал!), но никогда в своих книгах я не шел дальше тридцати-сорока убиенных. Честно скажу: по-хорошему завидую человеколюбивому доктору, – истинного понимания я добился, может быть, от нескольких не вполне здоровых личностей, а вот цифры доктора Марата по сердцу пришлись весьма многим и многим гражданам, – о невинные души! В конце концов, кинжал Шарлотты Корде окончательно обессмертил человеколюбца (о такой славе можно только мечтать!), хотя и у этой девицы были не все дома, – она явно стремилась быть казненной, шла на гильотину, как на праздник, и даже заронила в сердце несчастного и убогого Адама Люкса некрофильскую страсть к собственной персоне! Думая о казни дорогой Шарлотты и мечтая лечь рядом с ней на одну доску, Адам Люкс испытывал при этом сладострастное наслаждение, непонятное ему самому, но очень хорошо понятное мне! Ему даже можно позавидовать – его мечта сбылась… Другие поклонники Корде (она избавила их от очень неудобного человека!) тоже оказали ей посмертную честь – заявились в анатомический театр, где на столе лежало обнаженное обезглавленное тело казненной. А вы не знали? Тело девицы не сразу бросили в яму – было решено «в целях выяснения нравственности убийцы» подвергнуть ее труп безнравственному осмотру. Корде оказалась девственницей. Об этой экспертизе, гнусно смеясь, мне рассказывал сам Давид. Но его «Смерть Марата» действительно хороша…

53

[53] Дочь столяра Дюпле, в доме которого жил Максимилиан, Элеонора, несостоявшаяся «невеста Робеспьера».

54

[54] Любовница Марата, которую он исцелил от «неизлечимой болезни», на самом деле – от черной меланхолии. Лекарством стала любовь горячего доктора. Любопытно, что простыня маркизы Лобеспин, подаренная Марату в знак любви, стала его погребальным саваном – в нее завернули тело убитого Шарлоттой Корде Друга народа.

Краем глаза маркиз заметил, как поднялась из-за стола фигура его необычного гостя. Сад, которого била лихорадка, тем не менее упрямо продолжал:

– Гражданин Робеспьер так и не ответил на мой вопрос по поводу девицы Дюпле. Или хотя бы по поводу своих сотоварищей по Комитету… Правда ли, что безногий Кутон потерял свои ноги все на той же либертенской почве – бежал ночью от мужа любовницы, заблудился, увяз в плавуне и еле из него выбрался? Неужели так было? Но как тогда добродетельный Максимилиан мог терпеть рядом с собой такого греховодника, пусть даже и бывшего? Что же касается вашего третьего в Комитете, этого Сен-Жюста, этого вашего революционного девственника гильотины, то он для меня вообще загадка. Хотя я, кажется, догадываюсь: бесплодному Ангелу-истребителю не нужны женщины – экстаз заменяет ему смерть врага. А тебе, гражданин?…

Гость, черты лица которого теперь беспрерывно менялись, оплывали, уже ни на секунду не оставаясь неизменными, молчал. Наконец лицо его стало уже совсем невозможно различить в сгустившейся непонятно откуда темноте. Тьма наплывала, ползла из всех углов, и Сад,

если бы протянул руку вперед, не увидел бы кончиков собственных пальцев. В этой темноте и пропал странный гость маркиза, но из наползавшей на него темноты Сад услышал странные слова:

– Ты говоришь. И все будет по твоей вере, человек, отринутый людьми и сам отринувший от себя Бога. Готовься к встрече Ангела Смерти, ибо Революция беспощадна, – в торжественной монотонности голоса маркиз уловил явную насмешку, но не успел удивиться и даже испугаться: дверь внезапно распахнулась и поток ослепительного света хлынул в комнату. Но странно: чернильная тьма не отступила, – и высокая фигура, вставшая на пороге, окруженная невыносимым для глаз светом, со всех сторон немедленно обволоклась как будто бы еще более сгустившимися клубами темноты.

Оцепеневший Сад видел вставшую на пороге его жилища фигуру лишь одно мгновение, – убийственный свет ослепил его. Маркиз так и не понял, кого или что он должен был увидеть: обнаженного прекрасного мужчину с крыльями, каким часто его собратья по перу рисовали посланца того, кто искушал первых людей в Эдемском саду, или же другого, настоящего, Ангела-истребителя недавней революции – мертвенно-красивого холодного молодого человека с длинными волосами и ледяным взором.

Даже сквозь зажмуренные обожженные светом глаза, из которых неудержимо текли слезы, Сад чувствовал на себе пронзающий сверлящий взгляд посланца Смерти. И ему снова показалось, что он уже давно мертв.

Но как можно было пережить собственное погребение?

Сад пересилил себя и взглянул на вошедшего.

Того, кто пришел за ним, в комнате не было. В обычной, ставшей уже привычной полутьме умирающий рассмотрел совсем не изменившуюся обстановку: книжные полки, вычурную мебель, пару любимых натюрмортов на стене. Тьма, недавно чуть было не поглотившая обитель мятежного маркиза, исчезла вместе с вторгнувшимся в нее светом. Остался лишь человек, сидевший за столом.

Лишь каким-то внутренним чутьем маркиз понял, что крепко сбитый монах с широким лицом и большой бородавкой на правой щеке, в белой доминиканской рясе, смотревший на Сада мудрыми усталыми глазами, не имеет никакого отношения к его прежним посетителям, всем этим восставшим ангелам Старого мира, ставших демонами революции. Это был кто-то другой. И, хотя маркиз де Сад никогда не видел портретов этого давно умершего доминиканца, узнавание состоялось:

– А, это вы, фра Кампанелла! Вот уж кого я меньше всего рассчитывал увидеть сегодня, кха… кха! – Сад облегченно вздохнул и тут же зашелся в астматическом кашле, немного напоминавшем предсмертный смех. – Пожаловали к умирающему? В гости или на исповедь? Или просто решили навестить собрата?

Сад не дождался ответа – Кампанелла молчал.

– Ну, конечно же, собрата. Вы ведь тоже провели в одиночках, по-моему, тридцать с чем-то лет? Даже больше, чем я. И, кажется, вас тоже признавали сумасшедшим или вы симулировали сумасшедшего, чтобы не попасть на костер, – сейчас уж и не вспомню! И, главное, как и я, вы все свои книги писали в одиночках, да еще и тайком от начальства. А потом, одурачив самого римского понтифика, вы благополучно бежали под крыло его высокопреосвященства кардинала Ришелье во Францию, где на рождение его блаженной памяти Людовика XIV составили весьма удачный гороскоп, в котором чуть ли не угадали все христианнейшие подвиги этого короля. Я, конечно, не виню, что всю свою жизнь, мечтая о республике Города Солнца, вы кончили тем, что воспели рождение короля-солнца – откуда же вы могли знать? Но могу вас и обрадовать: ваш остроумный трактат о Городе Солнца, отец мой, во Франции сейчас никто не вспоминает. Кроме нескольких философов, вроде меня. Да и я, скажу честно, сам не понимаю, почему подумал о вас, – пусть ваша судьба правдолюбца и революционера (если вы закончили свою жизнь в монастыре якобинцев, то я встретил смерть старого порядка в Бастилии!) и была похожа на мою, ну и что с того?

Кампанелла молчал.

– Впрочем, вашего предшественника Мора, на которого вы ссылались в своей книге, тоже не особенно жалуют. И то! – какое такое совершенное государство? У нас ведь был и есть сам великий Жан-Жак и его «Общественный договор»! Думаю, однако, если бы мы и попытались жить по вашим рецептам, получилось бы то же самое, что и с Руссо, – еще несколько миллионов трупов. Жалко, что вы не смогли проверить это на опыте, отец мой, и ваш заговор против испанцев и папы римского провалился. Но ваши намерения восхищают. Конечно, моя либертенская Республика была бы противоположна вашему Государству Солнца, но цель-то ведь у нас была одинакова – совершенное общество! А разве моя идея была плоха? – чем уничтожать зло в преступном обществе, что беспрерывно порождает еще большее зло, не проще ли установить Царство Зла, которое, став законом, уничтожит самое себя? А вы как думаете, фра Кампанелла?

Не дождавшись ответа, Сад продолжал:

– Конечно же, вы думаете точно так же, иначе бы я не удостоился этой встречи. Ведь я всегда полагал и в отношении Мора, и в отношении вас, отец мой, что мы с вами, в некотором роде, единомышленники. По крайней мере, в выведении нового человека, этакой широкомасштабной селекции естественного дикаря (вы писали об этом за сто с чем-то лет до Руссо!), я всегда полностью соглашался с вами. Мор, правда, тоже настаивал, чтобы невесту показывали жениху голой, но вы-то пошли куда дальше! Эта ваша дотошная, скрупулезная почасовая регламентация половых отношений, простите, совокуплений (при общности жен «отношений» не бывает!). А это совокупление лишь

в определенное время, вычисленное астрологами, и лишь «по приказанию начальников», а это сведение худых с полными, горячих с беременными и, наконец, поставленное во главу угла деторождение! В свое время я не смог построить по своим потребностям даже какой-то жалкий сераль с десятком публичных женщин, – за это так называемое развращение нравов люди, не менее развратные, чем я, посадили меня сначала в тюрьму, а потом в сумасшедший дом. А вы хотели опрокинуть самые устои общества! Вы воистину великий человек, фра Кампанелла…