ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Шрифт:
– Где ты живешь?
– Сейчас в Страсбурге. Но приехал я из Франш-Конте, чтобы…
– Сколько тебе лет? – перебил Сен-Жюст, нахмурив брови.
– Во флореале будет четырнадцать.
– Что? Ты не врешь, мальчик? Подойди поближе.
Сделав шаг навстречу Шарлю, комиссар сжал его горячую руку своей холодной и подвел к горевшим на столе свечам. Только одно мгновение он смотрел на него, потом опять выпрямился, но и этого мига было достаточно для Шарля, чтобы разглядеть вблизи лицо «страшного» комиссара: красивое, с большими светло-серыми глазами, чувственными мягкими губами, сейчас неестественно
– На самом деле, тебе не дашь больше двенадцати лет, мальчик, – бесстрастно сказал Сен-Жюст, но Шарль интуитивно уловил закипавшее в нем раздражение. Не поворачиваясь, комиссар протянул руку к столу, и секретарь, поспешно привстав, сунул ему в руку лист какой-то бумаги, который Сен-Жюст поднял до уровня глаз своей высоко поднятой головы, которая даже в этом случае не хотела опускаться, пробежал глазами исписанные строчки, а потом вновь посмотрел на Шарля:
– Тебя арестовали потому, что ты родом из захваченного врагом Франш-Конте, и в гостинице, где ты жил, были замечены подозрительные. Но тут, наверное, не все указано. Твои родители – эмигранты?
– Нет, гражданин комиссар, они – обычные патриоты. Мой отец – председатель суда, а дядя – командир батальона при Рейнской армии.
Сен-Жюст отвернулся от Шарля и встретился взглядом с Леба. Потом скомкал листок с приказом об аресте Нодье и швырнул его в угол:
– Итак, эти негодяи уже «пропагандируют» аресты детей! Филипп, ты слышишь, похоже, провинция считает, что заслужить уважение Горы можно только самыми разнузданными крайностями! Вот из-за таких приказов, как приказ об аресте ребенка, свобода и погибает! Что ж, они хотели крови – они ее у меня получат: они захлебнутся
в собственной крови!
Шарля, с изумлением слушавшего этот монолог, поразил тон комиссара – столь пафосные слова он произносил все тем же монотонным холодным голосом, что производило жуткое впечатление, и теперь мальчик понял, почему этот красивый молодой человек, этот странный комиссар Конвента вызывал безотчетный страх у окружающих.
Собеседник Сен-Жюста попытался возразить:
– Но, Антуан, послушай, я не меньше тебя возмущен перегибами террористов и дехристианизаторов вроде Шнейдера, но ведь «Революционная пропаганда» делала то, что ты ей сам приказывал, когда мы с тобой ее организовывали [124] : проводила чистку народных обществ, арестовывала подозрительных. И перестаралась. Что не снимает вины и с нас…
124
[124] «Революционная пропаганда» была организована по инициативе Сен-Жюста в Страсбурге 8 ноября 1793 г., стала в нем местной аналогией нашего ЧеКа и после многочисленных «перегибов» была распущена Сен-Жюстом же в середине декабря.
– Вина падет на голову виновных независимо от их первоначальных благих намерений. Они сделали свое дело, и теперь они уйдут. И не за превышение полномочий, а за контрреволюцию.
– За контрреволюцию?
– Закон Конвента от 14 фримера ликвидирует революционные армии и все подобные им организации
Здесь Сен-Жюст запнулся, вспомнив, что Шарль все еще стоит перед ним, ожидая решения своей участи.
– Ну что же, мальчик, ступай, ты свободен! – он впервые попытался смягчить свой бесстрастный лишенный интонаций голос, у него это не очень получилось, но Шарлю было не до таких тонкостей, он попятился назад, готовясь развернуться и пуститься наутек. Уже у самой двери его настиг вопрос комиссара:
– Постой, а что ты вообще делаешь в Страсбурге, если сам из Франш-Конте?
– Учусь, гражданин комиссар. Несколько месяцев назад я приехал в Страсбург изучать греческий язык.
– Греческий? Странно, почему – греческий? Если бы спартанцы, чьему суровому идеалу мы следуем, оставили после себя письменные документы, можно было бы изучать и греческий. А так здесь, на границе с германскими землями, более естественным было бы учить немецкий язык. Да и кто в этом захолустье может преподавать будущему республиканцу греческий?
– Евлогий Шнейдер, гражданин.
– Кельнский капуцин! Оказывается, он еще и анакреонист?
– Он считается одним из лучших переводчиков Анакреона, гражданин.
– Вот и еще один «Анакреон гильотины»… Ну что ж, все равно не буду тебя задерживать, анакреонист Шарль, иди, учись у своего капуцина греческому, если успеешь… Если бы я предположил, что ты сможешь перенять у своего учителя что-нибудь еще, кроме Анакреона, ты бы так легко не отделался – я бы задушил тебя собственными руками! – при последних словах глаза Сен-Жюста вспыхнули, а руки резко сжались в кулаки, и в первый раз испуганный по-настоящему мальчик попятился к двери.
А затем Шарль Нодье увидел на бледном лице комиссара горькую ироническую усмешку.
…Причину этой усмешки мальчик понял через день, когда вместе с другими горожанами увидел на эшафоте Страсбурга своего учителя греческого: бывший австрийский монах-францисканец, бывший общественный обвинитель страсбургского Революционного трибунала и бывший глава Революционной армии, в течение трех месяцев наводившей страх на весь департамент, Евлогий Шнейдер был выставлен на позор перед жителями города перед отправкой его в Париж. Шел снег с дождем. Трясущийся от холода, Шнейдер без сюртука и шляпы со связанными за спиной руками, стоя на самом краю помоста, тупо смотрел прямо перед собой. В его маленьких белесых глазах читалась непомерная тоска.
Быстро собрав свои вещи, Шарль Нодье отбыл домой, на всю жизнь запомнив ироничную усмешку гражданина Сен-Жюста.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
СМЕРТЬ, ИЛИ СА ИPA!
Сен-Жюст. Идеи не нуждаются в людях. Народы умирают, но ими жив Бог.
Итак, свершилось! – Са uра!