Живым приказано сражаться

Сушинский Богдан Иванович

– Не надо об этом, Мария. Все равно утром придется отвести тебя в село.

– Опять «не надо»? Мы ведь и так никогда ни о чем не говорили.

– И правильно делали. Окруженный, расстреливаемый дот… О чем там можно было говорить, какие планы строить?

– Знаешь, мне казалось, что этот ужасный дот будет сниться всю жизнь. А сейчас, в первую же ночь, приснилось что-то такое… Странное, про любовь. Удивительно устроен человек: еще утром я была на волоске от смерти, а вечером уже такое снится… хоть сразу в монастырь, грехи отмаливать.

Андрей

обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.

– Нет, нет, нет!.. – яростно прошептала она. – Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…

Объяснить Марии, что он тоже «не к тому», у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: «Поспи еще, разбужу», – пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.

25

– Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, – спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.

– Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно – меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был – молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.

– Главное, что не из-за таких она начинается.

– Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.

– Вы местный?

– Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.

– А что же остальные… те, девятнадцать? – подал голос Крамарчук.

– Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?

– Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?..

– Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.

– Понятно. Остаетесь с нами?

– Зачем оставаться? – на удивление спокойно ответил Готванюк. – Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.

– То есть, как это – домой?! – изумился Громов.

– Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме. Вернулись – и ничего. Записали их в комендатуре, на работу определили. У них там новый порядок.

– Но вы же солдат, Готванюк! – взорвался Громов. – Что значит «записали», «определили на работу»? Идет война! В вашем селе враги! В вашем селе, вашем доме.

– Так

что, она первая на этой земле идет, что ли? Или, может, это я ее проиграл, эту войну, а, лейтенант?! Мой дед в Первую мировую с трехлинейкой воевал. И я – с той же трехлинейкой. Но в Первую он танка в глаза не видел. А сейчас они десятками прут. Чем их бить, если мне и гранаты завалящей никто в руки не сунул? О чем же вы думали, господа-товарищи офицеры? Неужели действительно не знали, какая у немца армия, сколько у него танков, самолетов, какие автоматы? Ведь мы же вооружены – что румын, что я. Но за спиной у румына – немцы. И самолеты с воздуха. А много ты видел наших самолетов? Что, «Красная армия всех сильней»? Что пели, в то и верили?

– Что мы пели и до чего допелись – с этим будем разбираться после войны. А пока что вы – солдат. Вы живы. И идет война. Что здесь непонятного?

– Ладно, Беркут, – тронул его за плечо Крамарчук. – Что ты ему объяснишь сейчас?

– Так ведь объяснять нужно не мне одному. Увидишь, сколько нас будет по деревням. К зиме пол-армии разбежится и попрячется от Днестра до Урала, – бормотал Готванюк, поспешно натягивая на себя еще не просушенные кальсоны. – Думаешь, если силой оставишь, я тебе много навоюю?

«А почему он не боится, что я расстреляю его? – молча смотрел на Готванюка Громов. – Почему он даже не предполагает, что могу пристрелить его как дезертира? И что я сделаю это. Сейчас же!»

Громов рванул кобуру и уже пытался выхватить пистолет, но именно в эту минуту, уловив его настроение, Готванюк перепрыгнул через костер и в чем есть, босиком, метнулся в заросли ельника.

– Все, комендант, хватит, – подхватился вслед за ним Крамарчук. – Давай еще начнем стрелять друг в друга, на радость фашисту. Эй, ты! – крикнул он в темноту, подхватив сапоги и гимнастерку Готванюка. – Возьми свое барахло! Да верни гимнастерку! И чтоб духу твоего!..

– Давай их сюда! – откликнулся откуда-то из другого конца ельника Готванюк. – А то этот твой лейтенант… Что, у них, у таких, как он, есть хоть капля жалости? Понимания человеческого? А ты повоюй, лейтенант, повоюй! – услышал Громов через несколько минут. Готванюк кричал это уже из лесу. – Увидим, долго ли навоюешься!

– Будь спокоен, – буднично так ответил ему Крамарчук. – Этот как раз будет воевать! Оставляй мою гимнастерку и сматывайся. Только форму сними. Не позорь!

26

Когда часы Громова показали половину четвертого, он разбудил Марию, и они сразу же тронулись в путь. Крамарчук должен был ждать его возвращения в этом ельнике. Или в каньоне, благодаря которому выбрались из карстовых пещер. Там безопаснее.

Вообще-то сержант хотел идти вместе с ними, но лейтенант отговорил его от этой прогулки:

– Отдыхай. Исследуй все поблизости. Присмотрись к деревне, что по ту сторону дороги. И запасайся оружием. Ты же понимаешь, что трое – слишком заметная группа. К вечеру постараюсь вернуться.