Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Глава вторая.
Скованные
В недостроенном храме открыт склеп. Испуганные наплывом людей, взлетают с верхних лесов галки. Резко каркают вороны, и птичий гомон стоит над сдержанным гулом в толпах севастопольцев, высматривающих похоронную процессию из-за цепи матросов.
Жарко. Нагрелись стволы штуцеров и обнаженные палаши, но шеренги черноморцев неподвижны и суровы. Лишь изредка вскинутся глаза стариков к вышке телеграфа, где реют траурные флаги. Семнадцать залпов доносятся из Южной бухты. Там, с "Владимира", на руках адмиралов плывет в последнее путешествие тяжелый свинцовый гроб. Шаркают ноги по ступеням Графской пристани. Шаркают ноги по лестнице на Мичманский бульвар. Гравий хрустит на аллеях подле триремы Лазарского.
Дробь барабанов. Надрывно бряцают тарелки. На высокой, грустной ноте замирают флейты и кларнеты. Трубят валторны и трубы. На все голоса плачут флотские музыканты.
Жарко. Запах ладана разносится в неподвижном воздухе вместе с мрачным рыданием церковного хора. Древняя византийская обрядность растит горе утраты, и Корнилов не в силах ее выносить. Услышав стук гроба, опущенного на каменный пол склепа, он невольно ищет опоры Нахимова, защиты от невыносимой муки...
А Павел Степанович, увидав корабли, приспустившие флаги, войдя на "Владимир", затянутый черными полотнами, замкнулся в страдании. Сутулясь больше обычного, в надвинутой на глаза фуражке, он молчит. Молчит, поддерживая плечом угол гроба и уступая в очередь дорогую ношу Истомину. Ему не расстаться с вереницею образов прошлого. Под свинцовую крышку гроба с Лазаревым полегли тридцать лет его собственной пестрой морской службы. Лазарев учил его делать первые командирские шаги. Встают в памяти и далекое кругосветное путешествие, и война на Средиземном море с Наварином и Мальтою, и плавания на корвете, и два десятилетия черноморской деятельности. Теперь учителя нет. Что их различия во мнениях, что значат слабости адмирала, англоманство и природное барство перед великими заслугами. Был учитель и кормчий - и нет его. Тридцать лет захлопнуты крышкою гроба. Зачем сейчас, когда сбираются грозовые тучи? Когда образованному трудами Михаила Петровича флоту предстоит, быть может, поверка и ответственное испытание, и в борьбе ставкою явится честь, достоинство, слава России?!
Твердой рукой Нахимов поддерживает локоть Корнилова и подавляет вздох. Комок в горле ширится и душит, но нельзя давать волю чувствам. Совсем худо будет Корнилову. Тогда он тоже ищет опоры, устремляя взор поверх людских голов, через зев окна к морю, блестящему гладью за холмами Северной стороны и равнодушно отражающему отвесные лучи солнца.
Дамы под зонтиками прикладывают к глазам и губам надушенные платочки. Дамы без зонтиков шепчутся в углах. На похороны адмирала явились дамы-утешительницы и дамы-плакальщицы, дамы соболезнующие и дамы любопытствующие. Павел Степанович, почувствовав на себе чужие женские взгляды, внезапно озлился. Он пустил бы в храм не этих сорок-зрительниц, а народ, и в первую очередь тех, что с полной выкладкой десантников стоят на солнцепеке, обнажив стриженые, седые и лысые, прокаленные солнцем и солеными ветрами головы черноморских ветеранов.
Поддерживая Корнилова, Нахимов сходит в склеп с группой флагманов и капитанов. Здесь безучастный Берх и престарелый Дмитриев, багровый и хмурый Станюкович, строгий Новосильский. Кучкой жмутся к стенам капитаны Микрюков, Кузнецов, Барановский, Истомин, Панфилов. Эти не стесняются своих слез.
Рука Корнилова дрожит. Может быть, вывести его?
– Вам нехорошо, Владимир Алексеевич?
После многих часов молчания од не узнает своего голоса в хриплом шепоте.
Корнилов, не отвечая, сдавливает пальцы друга. Корнилов старается унять лихорадочную дрожь в руках и ногах. Одна мысль гложет его: как теперь работать? Чьим именем требовать исполнения от чиновников, инженеров, капитанов, работников. Разве именем этого равнодушного старца, режущим русское ухо именем Морица Верха, можно вооружать батареи и корабли, увеличивать черноморскую силу России?
В последний раз грохают штуцерные залпы, и с площади ползет пороховой дым.
Адмиралы остаются в склепе, склоняя головы перед проплывающими ризами. Кончились
– Вам надо лечь, Владимир Алексеевич. Потом я приду рассказать о последних часах Михаила Петровича. Он вас и Павла Степановича вспоминал до последнего забытья, называл своими наследниками и завещал вести нас для славы родного флота.
– Ах, Истомин, вы помните? И вы, Павел Степанович... Вижу нашего благодетеля на "Азове" расхаживающим под огнем с турецкого адмирала. На "Азове" все мы получили воспитание, не правда ли? Как будем теперь без своего капитана?
– Все-с тлен, - угрюмо произносит Нахимов, подводя Корнилова к лестнице.
– Я хотел бы одного - место обрести рядом с Михаилом Петровичем. С ним трудился, с ним и успокоиться.
Привычка действовать пробуждает Корнилова.
– Да, да. Нам это дело надо решить. В склепе учителя будет вечный дом учеников. Я распоряжусь. Кому же, как не нам.
Рука об руку они выходят из собора к Библиотеке. Корнилов вдруг начинает быстро говорить об ускорении постройки собора.
– Наше первое дело - закончить священный памятник Михаилу Петровичу. Ведь так?
Павел Степанович снова частый гость семьи Корнилова. Старшие мальчики Корнилова уже учатся в корпусе, а Танюша в Смольном институте, но младшие также любят доброго адмирала. Он может часами просиживать у постели больной Сонюшки и ухаживает лучше всякой няни.
Владимир Алексеевич, если он не в Николаеве и не в крейсерстве, томится без Павла Степановича. Нахимов - преданный общему делу товарищ, тут, которому можно рассказать о всех неприятностях и волнениях. А причин к недовольству у Корнилова всегда много. Потому что для исполнения планов устройства, флота у начальника штаба слишком мало власти. После высочайшего смотра он и генерал-адъютант, вице-адмирал, и служит связью Черноморского флота с государем, но для дела этого недостаточно. Решать вопросы нельзя в обход иерархического начальства - главного командира Берха и управляющего морским министерством. А Берх все задерживает, все хоронит по неспособности и трусости.
– Неужто нельзя найти более способного адмирала? Противно входить в дом Лазарева и находить там Морица, глупую обезьяну. Читали вы Эженя Сю "Саламандру", Павел Степанович? Комический капитан корвета - это он, а я его старший лейтенант, Дон-Кихот в морском мундире.
Расстегнув тужурку, Корнилов устраивается на оттоманке. Поджав ноги, он крутит папиросу.
– Что, молчите? Хотите сказать - коли не нравится, уходи? Но если я считаю, что это будет изменою памяти покойного благодетеля? Что сказал бы Михаил Петрович вслед оставившим руль в обстоятельствах общего несчастья?
Нахимов у окна в глубоких креслах. Как всегда, его глаза далеко. Может быть, сейчас следят за тучкой, ползущей на Мекензиевы горы. Но он не безучастен. Он с верою в свои слова убеждает:
– Вам нельзя уходить. Пусть вам и кажется ваше положение фальшивым, нельзя.
– Конечно, фальшивое. Я имею случайное и косвенное влияние на главные артерии механизма управления, на интендантство и строительную часть. А попадет под нарекание кто? Я. Без всякого официального признания, а государь сказал, что на меня одного полагается.
В чуть заметной усмешке дрогнули усы и губы Нахимова: даже трогателен бессознательный эгоизм Владимира Алексеевича.
– Ну-с, и попадет вам, что с того?! Усугубляйте деятельность, покажите, что сделанное Лазаревым сделано не только хорошо, но и прочно.
Корнилов задумывается. Выпуская дым, он размышляет вслух:
– Положим, князь Меншиков в последнему смотре был со мною внимателен и любезен, может быть, он и устранит служебные затруднения? Он сказал, что я имею право и должен знать все. Или вы по-старому не верите князю? Это напрасно. Он лично хлопотал о вице-адмиральском чине для вас.