Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Мишель презрительно улыбается. Значит, Павел еще неспособен понять, что войну против Наполеона вел и выиграл народ, но не для себя, а для чужого ему высшего сословия, и даже для купцов Великобритании, как пояснял старший Бестужев.
Но и Павел разочарован, не дождавшись от Мишеля разъяснений о российском флоте и его бедах. Странно устроены люди! Каждый хочет рассказывать о чем-то важном для него, а никого – ни других Бестужевых, ни старших Нахимовых, ни многочисленных сверстников в корпусе – не занимают вопросы, такие важные для Павла после речи лейтенанта у Адмиралтейской иглы.
Он делает еще несколько
Конечно, его характер еще не определился. Но то, что он не хочет походить в поступках и желаниях на братьев, кладет начало внутренней, мало заметной окружающим работе его сознания и чувств.
Он сдержан и молчалив, и в корпусных буднях мало выделяется. Начальникам кажется одним из покорных и старательных юношей. Товарищам представляется скучным увальнем, из тех, что безразлично повинуются короткому приказу директора после праздника: "Завтра кадетам и гардемаринам в классы".
Однажды из столовой залы служители выносят столы и сваливают скамьи к стенам. Только громадная модель линейного корабля перед царским портретом остается на своем месте. В полумраке залы она плывет с распущенными парусами, и у Павла стесненно бьется сердце. Как, должно быть, прекрасен большой корабль на воде! Павел ходит вокруг модели. Эта средняя мачта грот-мачта, впереди нее, в носовой части, фок-мачта, а ближе к корме бизань… Он шепчет названия поперечных дерев – реев и гафелей, продолжающих мачты стеньг, растянутых полотнищ парусов, и все они звучат музыкой будущей жизни моряка.
Брат Иван и соклассники безуспешно зовут Павла играть. Он отмахивается. Он мечтает о времени, когда на линейном корабле в совершенстве будет управляться в парусах. О времени, когда спорые руки матросов будут выполнять приказания, отданные им в грохоте сражений и в штормах.
Вдруг мечтания прерывает дробь барабана.
– По местам!
Воспитанники корпуса вытягиваются шеренгами, В интервалах становятся ротные командиры. Команда "смирно". Прибыл директор корпуса – престарелый адмирал Карцов. Сотни ног шаркают по паркету и отбивают шаг. Шеренги перестраиваются во взводные колонны, и вот весь дивизион с развернутым знаменем проходит по зале церемониальным маршем. Адмирал пялит старческие красные глаза и выкрикивает простуженным басом:
– Ого, Громовы детки, хорошо, здорово!
Он был когда-то вольтерьянцем, вольнодумцем, но теперь он только старик и не вникает в воспитание кадетов. Павел разочарован первой встречей с адмиралом.
Когда Карцов уезжает в Сенат, помощники директора, Баратынский – Петр 2-й и Мамаев – Петр 3-й (так их зовут потому, что Карцов тоже Петр), позевывая уходят в уютные казенные квартиры. Продолжаются будни. Кадеты и гардемарины расходятся на вечерние занятия. Из класса географии хор голосит:
Обь с Иртышом, Таз, Енисей, Лена, Тана, Яна проте-ка-а-ают по Росси-ии-и.
Считают, что так основательнее запоминаются трудные названия рек, гор и городов.
Павлу
– Эх ты, теорист! Дубина стоеросовая! – пронзительно ругает инспектор маленького, живого, а сейчас беспомощного гардемарина.
– Он зейман, Марк Филиппович, – кричит "старик", сидящий рядом с Павлом. "Старик" трясет чубом, вытягивает совсем нещегольские рыжие сапоги, играет цепочкой у пояса и фыркает.
– Он такой же зейман, как ты, и оба вы болваны! – огрызается Горковенко и снова требует от Бутенева:
– Для чего в исчислении объема надобен удельный вес воды?
Бутенев не знает, что делать с удельным весом воды. Он вообще ничего не знает и сконфуженно уходит на свое место. Старший из гардемаринов Михаил Рейнеке бойко объясняет правило определения веса корабля. Павел прилежно записывает, что при измерении корабельного трюма надо вычесть толщину шпангоутов и обшивки. Сосед косится на его прилежно склоненную голову.
– Хочешь быть теористом?
– Что это?
– Ну, теористы, которые идут по теории кораблестроения, по механике. А астрономисты, зейманы, – настоящие моряки соленой воды.
Нахимов задумывается. Ему кажется, что моряку надо все знать о корабле. Но он не смеет высказать "старику" свое суждение. А звонок избавляет его от ответа.
Бойкий сосед – его фамилия Лутковский – приглашает:
– Пойдем на ваган.
– Куда?
– Без разрешения, значит. На Смоленском поле драка с горными назначена.
Павел соглашается за себя и за Ивана. Нельзя нарушать дух товарищества. "Старик" может ославить их трусами.
Вылазка назначена вечером. Лутковский ведет новичков черными лестницами. Они выбираются в мрачный двор, бегут в темноте по Четырнадцатой линии. Где-то заливаются псы. На перекрестке, над сонным будочником, тускло горит фонарь. У стекла роем белых мух летят пушинки снега.
Лутковский рассказывает:
– С горными у нас была генеральная драка. Мы им орем: "горные, заборные", они нам: "морские, воровские". Потом свалились, квасим, квасим морды… Даже ротные разнять не могли. Ты любишь драться?
Павлу мальчишеские драки неинтересны. Но отвечает равнодушно:
– Люблю.
На Смоленском поле пусто. Постепенно сходятся несколько кадетов Морского и Горного корпусов, сговариваются отложить драку за недостатком сил у обеих сторон.
– Ничего, еще попадешь в драку, – утешает нового приятеля Лутковский.
– Попаду, – спокойно соглашается Павел.
Ротный командир обошел отделения. В дортуарах укладываются спать, шепчутся по углам. Великовозрастные, из тех, что стали "на три точки", сидели в одном классе три года, продолжают делиться итогами воскресенья, хвастают выигранными в трактире партиями на бильярде и встречами с хористками. Младшие жадно прислушиваются. Одного маленького кадета освободил покровитель-гардемарин от сластей, присланных из дому, и малыш плачет в подушку. Еще группа кадетов следит за потасовкой. Дерутся тихо, чтобы не услыхал дежурный. Зрители советуют побеждающему: