Жизнь Бетховена
Шрифт:
Эту любовь, страданье, упорство воли, эти чередования уныния и гордости, внутренние драмы – все это мы находим в великих творениях Бетховена, написанных в 1802 г.: в сонате с похоронным маршем, ор. 26, в сонате «Quasi una fantasia», так называемой «Лунной», ор. 27, во Второй сонате, ор. 31, с ее драматическими речитативами, напоминающими величественный, скорбный монолог; и в скрипичной сонате до-минор, посвященной императору Александру, и в «Крейцеровой сонате», op. 47; в шести героических и трогательных религиозных песнях на слова Геллерта, ор. 48. Вторая симфония, создание которой относится к 1803 г., отражает преимущественно его юношескую любовь; в ней чувствуется, что воля решительно берет в нем верх. Необоримая сила отметает прочь все грустные мысли. Сила жизни бьет ключом в финале. Бетховен во что бы то ни стало хочет быть счастливым, он не соглашается признать, что несчастье его непоправимо: он жаждет исцеления, жаждет любви, он полон самых светлых надежд. [29]
29
Миниатюра Хорнемана, относящаяся к 1802 г., показывает нам Бетховена одетым по всем требованиям моды того времени, с бачками, с прической, – которая называлась «а ля Титюс», с роковым взором байроновского героя, но и с той наполеоновской энергией человека, который никогда не сдается. – Р. Р.
В некоторых из этих произведений с поразительной энергией и настойчивостью возвращаются ритмы марша и сражений. Особенно это чувствуется в аллегрои в финале Второй симфонии, а еще более того в первой – торжественно-героической части сонаты, посвященной императору Александру. Воинственный характер этой музыки напоминает об эпохе, когда она родилась. Революция пришла в Вену, и Бетховен был совершенно захвачен ею. «Он охотно высказывался в тесном кругу друзей, – вспоминает кавалер фон Зейфрид, – о политических событиях и судил о них с редкой проницательностью, ясно и верно». Все симпатии Бетховена влекли его к революционным идеям. «Ему были дороги республиканские принципы, – говорит друг Бетховена Шиндлер, знавший композитора в последний период жизни лучше, чем кто-либо другой. – Он был сторонником неограниченной свободыи
30
Известно, что «Героическая симфония» была написана для Бонапарта и о нем. И первоначально рукопись имела заглавие «Бонапарт». Тем временем Бетховен узнает о короновании Наполеона, Он приходит в бешенство. «Так, значит, он просто заурядный человек!» – воскликнул Бетховен, в гневе разорвал посвящение и тут же начертал нижеследующее заглавие, разом мстительное и трогательное: «Героическая симфония… в знак воспоминания об одном великом человеке» («Sinfonia eroica… composta per festeggiare il sovvenire di un grand Uorao»). Шиндлер рассказывает, что с течением времени презрение Бетховена к Наполеону несколько ослабло; он видел в нем некоего заслуживающего сострадания Икара, низвергнутого с небес. – Когда Бетховен узнал о его смерти на острове св. Елены в 1821 г., он промолвил: «Еще семнадцать лет назад я написал музыку, которая подходит к этому печальному событию». Ему нравилось думать, что похоронный марш его симфонии есть как бы предчувствие трагического конца завоевателя. Весьма возможно, что «Героическая симфония», особенно первый ее отрывок, была задумана Бетховеном как своего рода портрет Наполеона, разумеется совсем не похожего на оригинал, но такого, каким его рисовало воображение и каким он хотел бы видеть Наполеона в действительности, то есть как гения революции, однако в финале «Героической симфонии» Бетховен снова возвращается к одной существенно важной фразе из партитуры, уже написанной им в прославление величайшего революционного героя – бога свободы Прометея (1801 г.). – Р. Р.
31
Роберт фон Кейдель (бывший германский посол в Риме), «Бисмарк и его семья», 1901.
Роберт фон Кейдель сыграл эту сонату Бисмарку на скверном фортепиано 30 октября 1870 г. в Версале. О последней фразе этого произведения Бисмарк заметил: «Это борьба и рыдания целой жизни». Он предпочитал Бетховена всем другим музыкантам и не раз говорил: «Бетховен больше всего подходит моим нервам». – Р. Р.
32
Домик Бетховена стоял близ укреплений, которые Наполеон приказал взорвать после взятия города. «Что за дикое существование, одни развалины вокруг меня! – писал Бетховен издателям Брейткопфу и Гертелю 26 июня 1809 г. – Только и слышишь, что барабаны да рожки, и всюду горе».
Портрет Бетховена того времени дошел до нас в описании одного француза, барона де Тремона, аудитора Государственного совета, посетившего Вену в 1809 г. Тремон очень живописно рисует необыкновенный беспорядок, царивший в квартире Бетховена. Они беседовали о философии, о религии, о политике, «а главным образом о Шекспире, который был его кумиром». Бетховен всерьез подумывал отправиться с Тремоном в Париж, где, как ему было известно, в консерватории уже исполнялись его симфонии и где у него имелись восторженные поклонники. [См. во французском журнале «Меркюр мюзикаль» от 1 мая 1906 г. статью барона де Тремона «Визит к Бетховену», опубликованную Ж. Шантавуаном. ] – Р. Р.
Бетховен внезапно бросил свою симфонию до-минор и единым духом, без обычных предварительных набросков, написал Четвертую симфонию. Счастье посетило его. В мае 1806 г. он обручился с Терезой фон Брунсвик. [33] Она уже давно любила Бетховена, еще с тех пор, когда маленькой девочкой брала у него уроки игры на фортепиано, в первую пору его пребывания в Вене. Бетховен был дружен с ее братом, графом Францем. В 1806 г. он гостил у них в Мартонвашаре, в Венгрии, и там-то они и полюбили друг друга. Воспоминания об этих счастливых временах нам сохранила сама Тереза Брунсвик. [34] «Как-то раз вечером, в воскресенье после ужина, – рассказывает она, – Бетховен при лунном свете сел за рояль. Сперва он провел плашмя рукой по клавишам. Мы с Францем знали эту его привычку. Он всегда начинал так. Затем он взял несколько аккордов в басах и медленно, с какой-то таинственной торжественностью, стал играть «Арию» Себастьяна Баха: [35] «Если хочешь сердце мне свое отдать, пусть меж нами это будет тайной, чтобы мысли наши ни одна душа не могла узнать, ни разгадать…» Мать моя и наш духовник задремали, брат о чем-то задумался и, казалось, не замечал меня, а я, завороженная звуками музыки и взглядами музыканта, почувствовала жизнь во всей ее полноте. Утром следующего дня мы встретились в парке. Он сказал мне: «Я сейчас пишу оперу. Главное действующее лицо – оно во мне, передо мной, всюду, куда бы я ни шел, везде, где бы я ни был. Впервые я подымаюсь на такие вершины. Всюду свет, чистота, ясность. До сих пор я был словно ребенок из волшебной сказки, который собирает камушки на дороге и не видит великолепного цветка, что расцвел рядом…» В мае 1806 г. я стала невестой Бетховена, имея согласие лишь моего горячо любимого брата Франца».
33
Бетховен познакомился с Брунсвикамн в Вене между 1796–1799 гг. Джульетта Гвиччарди была двоюродной сестрой Терезы. Бетховен был увлечен некоторое время Жозефиной, родной сестрой Терезы, которая вышла замуж за графа Дейма, а вторым браком за барона Штакельберга. Подробности о близости Бетховена с Брунсвиками можно найти в моей новой книге «Великие творческие эпохи», т. 1, 1928. В главе «Семья Брунсвиков и их кузина из «Лунной сонаты» я попытался дать живой облик этой семьи и, в частности, воссоздать благородную личность Терезы по ее мемуарам и неизданному интимному дневнику. Подруга Бетховена была достойна его. Ее долгая жизнь (она умерла в 1861 г.) полна испытаний и благородных дел. – Р. Р.
34
Mариам Тенгер, «Бессмертная возлюбленная Бетховена» («Beethoven's unsterbliche Geliebte»), Бонн, 1890. – P. P.
35
Это изумительная ария, которая имеется в альбоме жены И. С. Баха, Анны-Магдалены (1725 г.) под заглавием «Ария Джиованнини» («Aria di Giovannini»). Принадлежность ее И. С. Баху оспаривалась. – Р. Р.
Четвертая симфония, написанная в том же году, – чистый цветок, хранящий благоухание этих дней, самых ясных дней его жизни. В ней справедливо усматривали «старания Бетховена примирить сколь возможно свой гений с музыкой прошлого в тех ее формах, в каких она была принята и любима его современниками». [36] Тот же дух примирения, обретенный в любви, благотворно сказался и в его манере держать себя и в самом образе жизни. Игнац фон Зейфрид и поэт Грильпарцер вспоминают его полным огня, оживленным, веселым, остроумным; он очень любезен в обществе, терпелив с назойливыми людьми, одет весьма изысканно; люди не замечают его глухоты и даже утверждают, что он вполне здоров, если не считать несколько слабого зрения. [37] Таким же предстает он и на романтически изящном и несколько манерном портрете той поры кисти Мелера. Бетховен хочет нравиться и знает, что он нравится. Влюбленный лев прячет когти. Но за всеми этими забавами, фантазиями и даже самой нежностью симфонии си-бемоль чувствуется грозная сила, изменчивый нрав, гневные вспышки.
36
Ноль, «Жизнь Бетховена». – Р. Р.
37
Бетховен действительно был близорук. Игнац фон Зейфрид говорят,что слабость его зрения была следствием оспы и что он вынужден был с юных лет носить очки. Его блуждающий взгляд, вероятно, был также до некоторой степени следствием близорукости. В письмах за период 1823–1824 гг. он часто жалуется на больные глаза. См. статьи Христиана Калишера: «Зрение Бетховена и глазные болезни» («Beethoven's Augen und Augenleiden») в журнале «Музик» от 15 марта – 1 апреля 1902 г. – P. P.
Этот глубокий мир не мог быть прочным, но благотворное воздействие любви длилось вплоть до 1810 г. Именно ему
38
Сценическую музыку к «Эгмонту» Гёте Бетховен начал писать в 1809 г. Он собирался еще написать музыку к «Вильгельму Теллю», но ему предпочли Гировеца. – Р. Р.
39
Разговор с Шиндлером. – Р. Р.
40
Однако написанное, по-видимому, в Коромпе, у Брунсвиков. – Р. Р.
«Ангел мой, все мое существо, весь я, сердце мое так переполнено, что я должен тебе сказать… Ах! где бы я ни был, ты тоже со мной… Я плачу, когда подумаю, что до воскресенья ты не получишь от меня весточки. Я люблю тебя так, как ты меня любишь, только гораздо сильней. Так близко и так далеко… Все мысли мои стремятся к тебе, моя бессмертная возлюбленная (meine unsterbliche Geliebte); то радостные, а потом вдруг грустные, они взывают к судьбе, услышит ли она моления наши. Ах! боже мой! Как же мне жить? Без тебя! Я могу жить только близ тебя – или я вовсе не живу… Никогда другая не будет владеть моим сердцем. Никогда! Никогда! О боже, почему приходится расставаться, когда любишь друг друга? И к тому же жизнь моя ныне полна огорчений. Любовь твоя сделала меня сразу и счастливейшим и несчастнейшим из людей… Не тревожься… не тревожься – люби меня! Сегодня – вчера – какое пламенное стремление к тебе, какие слезы! Тебе… тебе… тебе… жизнь моя, все мое! Прощай! О, не переставай любить меня, не отрекайся никогда от сердца твоего возлюбленного. Навеки твой, навеки ты моя, навеки мы принадлежим друг другу». [41]
41
Ноль, «Письма Бетховена», XV. – Р. Р.
Какая загадочная причина помешала счастью этих двух существ, которые так любили друг друга? Быть может, недостаток средств, различие в общественном положении. Быть может, Бетховен взбунтовался, уязвленный слишком длительным ожиданием, к которому его принуждали, и унизительной необходимостью бесконечно скрывать свою любовь.
Быть может, он, – человек порывистый, больной, нелюдимый, – сам того не желая, мучил свою возлюбленную и мучился сам. Союз их был разорван, но, должно быть, ни он, ни она никогда не могли забыть этой любви. До конца дней своих (она скончалась только в 1861 г.) Тереза Брунсвик любила Бетховена.
А Бетховен в 1816 г. говорил: «Как только я вспомню о ней, сердце мое начинает биться с той же силой, как в тот день, когда я увидал ее впервые». Именно в этот год написаны шесть мелодий «К далекой возлюбленной» («An die ferne Geliebte»), op. 98, такие проникновенные и трогательные. В своих заметках он пишет: «Сердце мое рвется из груди, когда я любуюсь этим восхитительным существом, – но ее нет здесь, нет около меня!» Тереза подарила Бетховену свой портрет с надписью: «Редкостному гению, великому художнику, доброму человеку. Т. Б.». [42] В последний год жизни Бетховена один близкий друг застал его с этим портретом в руках, онплакал, целовал его и по своей привычке говорил вслух; «Ты была так прекрасна, так великодушна, словно ангел!» Друг тихонько удалился; вернувшись спустя некоторое время, он увидел Бетховена за фортепиано и сказал ему: «Сегодня, друг мой, в лице вашем нет решительно ничего демонического». Бетховен ответил: «Это потому, что меня навестил сегодня мой добрый ангел». Рана оставила глубокий след. «Бедный Бетховен, – говорил он сам себе, – нет для тебя счастья на этом свете. Только там, в краю, где царит идеал, найдешь ты друзей». [43]
42
Этот портрет и по сие время находится в домике Бетховена в Бонне. – Р. Р.
43
Письмо Глейхенштейну (Ноль, «Новые письма Бетховена», XXXI). – Р. Р.
Он пишет в своих заметках: «Покорность, глубочайшая покорность судьбе: ты уже не можешь жить для себя, ты должен жить только для других, нет больше счастья для тебя нигде, кроме как в искусстве твоем. О господи, помоги мне одолеть самого себя».
Итак, любовь покинула его. В 1810 г. он снова одинок; но пришла слава, а вместе с ней и сознание своего могущества. Он в расцвете лет. Он дает волю своему неукротимому, дикому нраву, не заботясь более ни о чем, не считаясь сосветом, с условностями, с мнением других. Чего ему бояться, что щадить? Нет больше любви и нет честолюбия. Его сила – вот что у него осталось, радость чувствовать свою силу, потребность проявлять ее и чуть ли не злоупотреблять ею. «Сила – вот мораль людей, которые отличаются от людской посредственности». Он снова перестает заботиться о своей внешности, его манера держать себя становится особенно дерзкой. Он знает, что имеет право говорить все, что ему вздумается, – даже великим мира сего. «Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты», – пишет он 17 июля 1812 г. [44] Беттина Брентано, которая видела его в это время, говорит, что «никакой император, никакой король не обладал таким сознанием своей силы». Она была просто околдована его мощью. «Когда я увидела его в первый раз, – пишет она Гёте, – вселенная перестала существовать для меня. Бетховен заставил меня забыть весь мир, и даже тебя, о мой Гёте… Я уверена и, по-моему, не ошибаюсь, что этот человек намного опередил нашу современную культуру». Гёте искал случая познакомиться с Бетховеном. Они встретились на богемских водах в Теплице, в 1812 г., и не очень понравились друг другу. Бетховен был страстным поклонником Гёте, [45] но нрав у него был слишком независимый и горячий: он не мог приноровиться к Гёте и невольно задевал его. Он сам рассказывает об одной их прогулке, во время которой гордый республиканец Бетховен преподал урок самоуважения придворному советнику великого герцога Веймарского, чего поэт никогда ему не простил.
44
«Сердце – вот истинный рычаг всего великого», – говорит он в письме к Джианатазио дель Рио ( Ноль,«Письма Бетховена», CLXXX). – Р. Р.
45
«Стихи Гёте дают мне счастье», – писал он Беттине Брентано 19 февраля 1811 г.
И другой раз:
«Гёте и Шиллер мои любимые поэты, и еще Оссиан и Гомер, которых я, к сожалению, могу читать только в переводах» (Брейткопфу и Гертелю, от 8 августа 1809 г. – Ноль, «Новые письма», LIII).
Примечательно, какой верный литературный вкус у Бетховена, несмотря на недостаточность образования. Помимо Гёте, о котором Бетховен говорил: «Он велик, величествен, он всегда в ре-мажоре», и даже еще больше, чем Гёте, он любил трех писателей: Гомера, Плутарха и Шекспира. У Гомера больше всего «Одиссею». Он постоянно читал Шекспира в немецком переводе, и мы знаем, с каким трагическим величием перевел он на музыкальный язык «Кориолана» и «Бурю». Что касается Плутарха, то Плутарх для него, как и для деятелей революции, был повседневной пищей. Брут был его героем, так же как и для Микеланджело; в комнате у него стояла статуэтка Брута. Он любил Платона и мечтал об учреждении республики Платона во всем мире. «Сократ и Иисус были моими образцами», – сказал он однажды («Разговорные тетради», 1619–1820 гг.). – Р. Р.
«Короли, принцы могут заводить себе наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидали их еще издали, Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу на самые брови, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мной шляпу, императрица поклонилась мне первая. Великие мира сего знают меня. Я имел удовольствие наблюдать, как вся эта процессия продефилировала мимо Гёте. Он стоял на краю дороги, низко склонившись, со шляпой в руке. И задал же я ему головомойку потом, ничего не спустил…». [46] Гёте этого тоже не мог забыть. [47]
46
Письмо Беттине фон Арним (Ноль, «Письма Бетховена», XCI). Подлинность писем Бетховена Беттине оспаривалась Шиндлером, Марксом и Дейтерсом, но Морис Каррьер, Ноль и Калишер настаивают на авторстве Бетховена. Беттина, вероятно, «приукрасила» кое-что, но суть передана точно. – Р. Р.
47
«Бетховен, – говорил Гёте Цельтеру, – к несчастью, существо совершенно необузданное; разумеется, он прав, говоря, что мир омерзителен, но так ведь не сделаешь мир более приятным ни для себя, ни для других. Однако его надо извинить и пожалеть: он глухой». В дальнейшем Гёте ни в чем не проявил неприязни к Бетховену, но и ничего для него не сделал: полное молчание о творениях Бетховена, ни одного упоминания его имени. Втайне Гёте восхищался музыкой Бетховена и одновременно страшился – она приводила его в смятение; Гёте боялся, что под ее влиянием утратит то душевное равновесие, которого он добился ценой стольких усилий и которое, вопреки ходячему мнению, было ему отнюдь не свойственно. Он не признавался в этом другим, да, быть Может, и себе самому. Одно письмо юного Феликса Мендельсона, который был проездом в Веймаре в 1830 г., невольно позволяет проникнуть вглубь этой души, «мятущейся и страстной» (leidensch aftlichei Sturm und Verworrenheit, как выражался сам Гёте), но подчиненной могучему интеллекту.
«…Сперва, – пишет Мендельсон, – он и слушать не хотел о Бетховене, но ему волей-неволей пришлось уступить и выслушать первый отрывок симфонии до-минор, взволновавший его необычайно. Он постарался ничем этого не обнаружить и лишь заметил: «Это совсем не трогает, это только удивляет». Спустя некоторое время он добавил: «Это грандиозно, противно разуму, кажется, вот-вот дом обвалится». Сели обедать, за столом Гёте был задумчив вплоть до той минуты, когда снова разговор зашел о Бетховене; тогда он принялся расспрашивать меня, выпытывать. Я отлично видел, под каким сильным впечатлением он был…»
Я посвятил целую книгу взаимоотношениям Гёте и Бетховена. (См. «Гёте и Бетховен», 1930.) – Р. Р.