Жизнь цирковых животных
Шрифт:
Молли выросла в Квинсе, в Саннисайд, крошечном ирландском поселке ханжей, снобов и вездесущих тетушек. Она мечтала перебраться в большой, свободный мир Манхэттена, а вместо этого вышла замуж за Бобби Дойла и обрела мирную жизнь в пригороде – сперва на Лонг-Айленд, а потом в северном пригороде – Биконе. Только богачам по карману город. Но она наезжала порой, брала с собой детей.
А потом перестала приезжать. И не сообразить, как и почему. Надоело? Дети выросли, стали ездить в Нью-Йорк сами, а ее никто не звал? Или ее напугали
Но это же абсурд! Не боится она Нью-Йорка! Она любит Нью-Йорк! Скучает по нему. Просто до сих пор не было повода съездить.
Поезд проезжал через Бронкс. За окном потянулись новостройки, уродливые кирпичные коробки, битком набитые людьми. Ни один человек, будь он черный или белый, не должен жить в таких условиях. Ближе к рельсам жались старые, пяти-, шестиэтажные дома, смотрели мертвыми глазами пустых окон. Наплыла огромная физиономия, выведенная яркими красками на рассыпающейся стене. Казалось, на безлюдных улочках вот-вот взвоет полицейская сирена, но нет, ни звука, только перестук колес под полом вагона.
Поезд нырнул в туннель. Сердце билось все чаще. Успокойся, велела она себе. Твой родной город, город, где живут твои дети. Бояться нечего.
Лампы в вагоне замигали и погасли. Они вынырнули навстречу убогому электрическому свету фонарей. Люди начали потихоньку собираться. Поезд остановился.
Перебросив ремешок сумки через плечо, Молли вышла вместе со всеми из поезда и поднялась по пандусу.
И вот она снова в городе своего детства. В те времена все носили шляпы, и Центральный вокзал был крупным транспортным узлом. Надо же, потолки по-прежнему красят в небесный свет и звездочками украшают. Молли шагала через огромное помещение вокзала, чувствуя себя более уверенной, словно к ней вернулась молодость и вся жизнь впереди. И тут она заметила, что люди вокруг разговаривают сами с собой.
Не сумасшедшие старые негры, каких она видела двадцать лет тому назад – белые, хорошо одетые мужчины и женщины непрерывно общались с новомодными маленькими телефонами. Что-то вроде транзисторов, а у некоторых вообще один только провод с наушником. Они говорили, говорили, говорили. Говорили-говорили-говорили. О чем можно столько болтать? Неужели им всем есть, что сказать друг другу?
Молли фыркнула, поражаясь чужой глупости. Машинально сунула палец себе в ухо и громко заговорила: «Алло? Только что сошла с поезда. Я на Центральном вокзале. Не поверишь, сколько тут народу. Как в старые времена».
Никто и внимания не обратил на сумасшедшую старуху, общающуюся с собственным пальцем.
– Чего ты боишься? – спросила она свой палец. – Замечательный город. Жизнь так и кипит. А ты, Молли Дойл, ты – спятила.
Убрала руку от уха и рассмеялась. Пошла дальше упругим
56
– Вы любите свою жену и дочь, не так ли? – «подкинула идею» доктор Чин.
Кеннет промедлил с ответом:
– Ну да.
– Я и не говорила, будто вы их не любите, – мягко уточнила Чин. – Я стараюсь выявить безусловно значимые для вас ценности.
Пятница, пять часов, Кеннет снова сидит на кушетке в кабинете на Западной Десятой, сцепив холодные руки на коленях.
– Я люблю свою семью, – оправдывается он. – Порой я бываю не слишком хорошим мужем или отцом, но я же стараюсь.
– Вы что-то делаете для них? Делаете что-то вместе с ними?
– Конечно. То есть – я уже не главный добытчик. В своей юридической конторе Гретхен получает больше, чем я. А Розалинда подросла, и ей уже неинтересно многое из того, чем мы раньше занимались – ходили в кино, перекидывались мячиком в спортзале. Она даже в шахматы играть отказывается. Подруги сказали, что шахматы – не для девочек. – И все же он не мог назвать себя хорошим отцом. – Я ведь не из тех людей искусства, у которых нет личной жизни. Как там пишет Йейтс? «Актеры и сцена покорили мое сердце, а не истина, которую они символизируют»? Это не про меня. Нет, я как раз люблю реальную жизнь.
– Уильям Батлер Йейтс? – переспросила Чин так, словно знала другого поэта с похожим именем.
– Да. «Ушли цирковые животные». Большое стихотворение. Там еще есть строчка про «сердце-старьевщика».
Чин нахмурилась и уткнулась в свои записи.
– Вы женаты уже пятнадцать лет, так?
– Да. И я люблю Гретхен. Я доверяю ей. Выслушиваю. – Только бы Чин не поинтересовалась их половой жизнью. – Гретхен уговорила меня продолжить сеансы, когда я хотел бросить.
Снова пристальный взгляд:
– Вы хотели прекратить наши встречи?
– Ну да. – Черт, проговорился.
Похоже, это ее насторожило.
– В прошлый раз вы обронили кое-какое замечание, и я подумал, что вы мне не очень подходите – как психолог.
– Какое именно?
Кеннет облизал губы.
– Вы сказали, что не любите театр. Что у вас фобия.
– Не может быть, чтобы я сказала «фобия»! Это же медицинский термин, Кеннет! Я не бросаюсь такими словами.
– Вы сказали, вам неприятно видеть актеров на сцене.
– А, это! – Она пожала плечами – мол, пустяки.
Простите, доктор Чин, но это прозвучало как признание собственной слабости и подорвало ваш авторитет в моих глазах.
– Я для вас – авторитетная фигура? – Брови иронически приподнялись.
Вопрос сбил его с толку.
– Вы же мой врач, – пробормотал он. – Вы должны иметь авторитет.
– Вы верите в авторитет, Кеннет?