Жизнь длиннее смерти
Шрифт:
Он вытянулся стойким оловянным солдатиком, браво отдал честь и отбарабанил обычно ему несвойственным официальнейшим тоном:
– Товарищ капитан-лейтенант, мне поручено незамедлительно доставить вас в резиденцию президента республики для срочной встречи с товарищем президентом!
Пожав плечами, Мазур не стал ни противоречить, ни комментировать – президент, он и в Аравии президент, – повернулся к дежурному и обыденным тоном сказал:
– Если меня будет кто-нибудь искать, я у президента.
– Понял, – тоже не моргнув глазом, ответил дежурный, видывавший и не такие виды.
Мазур с Ганимом вышли под ослепительное солнце, исходившее дурным
Миновав внутренний КПП, отгораживавший на базе самую секретную зону, шофер поехал потише – тут маневрировало во всех направлениях чересчур уж много военных грузовиков и бронетехники, так что лихачить на легковушке не стоило. Возле одной из кирпичных казарм, построенных британцами на века для своих рядовых, торчала кучка небритых и определенно похмельных молодцов в камуфляже без знаков различия, дюжина индивидуумов рязанско-валдайско-чебоксарского облика.
Мазура они проводили примечательными взглядами, где зависть мешалась с иронией, а похмельная злость на весь белый свет – с долей презрения.
Мазур и бровью не повел. Это была армейская низшая каста – военные советники мелкого пошиба и переводчики столь же незначительного калибра, так называемые хабиры. По большому счету, именно на таких чернорабочих военной машины, безропотных пролетариях очень многое держится и в родном отечестве, и за его пределами, – но это вовсе не означает, что служба их протекает в комфорте и довольстве, как раз наоборот. Мазур для них был очередным отутюженным и наодеколоненным штабным франтом с тепленького блатного местечка, тыловым бездельником, – но ведь не станешь же им растолковывать истинное положение дел, ни права такого нет, ни желания. Словом, он и ухом не повел, перехватив парочку взглядов, исполненных натуральной классовой ненависти, то есть того, чего в Советском Союзе не могло существовать по определению. В конце концов, ему с ними детей не крестить.
Выехав за ворота, машины понеслись по широкой автостраде, проложенной, как легко догадаться, теми же британцами почти исключительно для собственных военных надобностей: до революции иметь личный автомобиль здесь считалось непростительным развратом (если только ты не родич и не приближенный султана или кого-то из владетельных эмиров). Ну, а после революции автомобилизация трудящегося населения пока что числилась, за предпочтением более насущных забот, по разряду светлого будущего. Так что на автостраде попадались либо военные самоходы, либо обветшавшие автобусы почти сплошь альбионских марок (хотя попадались и новенькие советские).
Пейзаж, как уже упоминалось, разнообразием не баловал – главным образом серо-желтый песок да иногда хилые пальмы, неизвестно почему названные великим поэтом «гордыми». Сразу видно, не бывал здесь поэт, в пустынных песках аравийской земли.
До самой столицы их ни разу не обстреляли – а ведь случалось все чаще…
Невредимыми они въехали в город. Сначала петляли по кривым улочкам, мимо глинобитных домиков с окнами во двор. Глухие стены густо залеплены яркими, красочными, аляповатыми плакатами, как один являвшимися не результатом идеологической помощи советских друзей, а исключительно плодом творчества местного агитпропа. Широкоплечие,
Кое-где плакаты свисали клочьями, содранные быстрым вороватым рывком, – или, если были приклеены на совесть, зияли прорехами от чего-то вроде скребков. Всякий раз Ганим при виде такого безобразия страдальчески морщился, не в силах смотреть спокойно на столь явную контрреволюцию – не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом, повреждение плакатов согласно изданным декретам считалось империалистической контрреволюцией и каралось соответственно. Но, как ни старался генерал Асади, недобитые контрреволюционеры каждую ночь являли мурло.
Вскоре потянулись кварталы более европейского облика – «чистая половина» столицы, былая витрина просвещенного правления покойного султана. Здесь уже красовались не одни только рисованные агитки, но и афиши кинотеатров (где перемешались кадры из золотого фонда советской кинематографии с безыдейными поделками Голливуда).
Вот только с одним из кинотеатров ночью определенно приключилась беда – высокие витрины выбиты напрочь, вход окаймлен широкой полосой копоти. Опытным глазом Мазур определил, что сюда, несомненно, шарахнули не одну бутылку с «коктейлем Молотова».
– Контрреволюция, – сердито нахмурясь, пояснил Ганим. – Враги широко пользуются невежеством и отсталостью народных масс, тяжелым наследием султана. На афише была девушка в купальнике, и какие-то фанатики ночью… На главном базаре давно уже шептались, но точной информации не поступало.
Мазур хмыкнул:
– У вас там что, мало агентуры?
Понизив голос, Ганим с грустью проговорил:
– На главный базар не хватит никакой агентуры, товарищ…
Мазуру в это охотно верилось – он сам там бывал пару раз. В самом деле, необозримая барахолка, исполненная определенной экзотики. Правда, он не углублялся в самые дебри лавчонок и мастерских – ему категорически запретил тот же Ганим, печально поведавший, что в сердце Большого базара может, пожалуй что, пропасть без вести не то что одинокий чужеземец, а целый взвод гвардейцев вместе с парочкой джипов.
Той же нешуточной экзотики был исполнен и один из султанских дворцов в центре города, к чьим главным воротам подлетели машины – и смирнехонько встали под прицелом двух тяжелых пулеметов, установленных за аккуратными стенками из мешков с песком, а также двух орудий серьезного калибра, принадлежавших шестиколесным броневикам «Саладин», замершим у ворот на манер египетских сфинксов.
Бдительная, хотя и недолгая проверка документов. Обширный внутренний двор с бездействовавшими третий год беломраморными фонтанами поразительной красоты. Повсюду солдаты в черных и красных беретах, еще парочка «Саладинов», пулеметы на треногах.