Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей
Шрифт:
Краевский по его просьбе переговорил с издателями — купцами Ратьковым и Кувшинниковым. Те предложили за все рукописи 4000. Долгов нужно было уплатить 1600 рублей, следовательно, оставалось 2400. «Я обо всем расспрашивал: проезд стоит 500 (крайнее). Да в Вене я сделаю платья и белья на 300 рублей, там дешево, всего 800; останется, стало быть, 1600».
В голове его сложился великолепный и заманчивый план. Он проживет в Италии восемь месяцев. Разумеется, будет там не гулять, а работать. «В Италии, на досуге, на свободе хочу писать роман…» Печатать его станет в «Современнике» Некрасова. С нового, 1847 года журнал «Современник» будут издавать Некрасов с Панаевым, а главным критиком у них Белинский. Отослав в «Современник»
Ему уже виделось полуденное небо Кампаньи, шумные Елисейские поля. «Мы, брат, долго теперь не увидимся. Но по приезде из-за границы прямо заеду к тебе, где бы ты ни был. К 20 октября — время окончания сырого материала, т. е. Сбритых бакенбард — мое положение означится наияснейшим образом…»
И действительно, положение его вскоре совершенно прояснилось, но только совсем иначе, чем он предполагал.
В середине октября вышел номер «Отечественных записок» с «Господином Прохарчиным». Достоевский настороженно ждал отзыва Белинского. В глубине души надеялся, что тот останется доволен. Но, увы, в отзыве явно сквозили разочарование и досада.
— В вашем «Прохарчине», — говорил Белинский, — сверкают яркие искры большого таланта. Но сверкают они в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю. Повесть походит более на рассказ о каком-то истинном, но странном и запутанном происшествии, чем на поэтическое создание.
Вот как обернулось дело с «Прохарчиным»…
Федор Михайлович много думал об отзыве Белинского. Значит, другие — и даже Белинский — не видят в его созданиях того, что видит он сам. Ему казалось, что предпринятое им исследование характера господина Прохарчина обнаруживает те крайние пределы, те Геркулесовы столпы духовного убожества, до которых доводит человека совершенное подчинение власти денег. Разве мало поэзии в его мысли представить в образе господина Прохарчина весь современный мир, поклоняющийся денежному мешку? Нет, все дело, конечно, в том, что Прохарчин обрисован не довольно подробно, решительно и смело. Надо отбросить всякую робость, ни на кого не оглядываясь, высказаться полно и свободно, довериться своему вдохновению — и тогда глубокие мысли, таящиеся в душе его, откроются всем, и прежде всего — Белинскому.
Недавние радужные планы пришлось перечеркнуть одним махом.
«…Все мои планы рухнули и уничтожились сами собою. Издание не состоится. Ибо не состоялось ни одной из тех повестей, о которых я тебе говорил. Я не пишу и „Сбритых бакенбард“. Я все бросил; ибо все это есть ничто иное, как повторение старого, давно уже мною сказанного. Теперь более оригинальные, живые и светлые мысли просятся из меня на бумагу. Когда я дописал „Сбритые бакенбарды“ до конца, все это представилось мне само собою. В моем положении однообразие гибель. Я пишу другую повесть, и работа идет как некогда в „Бедных людях“ свежо, легко и успешно».
Камни Вечного города, зеленые холмы Монмартра остались где-то в недоступной дали. А перед ним на столе лежал только что начатый роман «Неточна Незванова», первую часть которого он обязался представить Краевскому через десять недель, к 5 января 1847 года.
«Так велики благодеяния ассоциации!»
Осенью, вскоре после возвращения из Ревеля, Достоевский писал Михаилу: «Я обедаю в складчине. У Бекетовых собралось шесть человек знакомых, в том числе я и Григорович. Каждый дает 15 коп. серебром в день, и мы имеем хороших чистых кушаний за обедом два и довольны».
Речь шла о братьях Бекетовых. Старший — Алексей — был тот самый Бекетов, с которым Достоевский дружил еще в училище. Второй — Николай — учился на естественном факультете Петербургского
Добрые, умные, гостеприимные братья Бекетовы влекли к себе людей. Тянуло к ним и Достоевского. Иной раз, придя к Бекетовым обедать, Федор Михайлович оставался у них до вечера, когда дом наполнялся молодежью. Завсегдатаями были молодой поэт Плещеев, доктор Яновский, студент Ханыков и многие другие. Порою в небольшой квартире собиралось человек десять, а то и пятнадцать. Кому не хватало места на стульях и на диване, сидели прямо на полу, на ковре. Густой табачный дым полосами плавал в воздухе. Разговор шел то вполголоса по углам, то становился общим, и тогда вниманием присутствующих завладевал изящно одетый юноша, чьи усы и пышные бакенбарды не столько скрывали, сколько подчеркивали его молодость. Он говорил негромко, но уверенный, а порою и страстный тон его суждений заставлял прислушиваться. Нетрудно было заметить, что товарищи поглядывали на него уважительно, безусловно признавая его авторитет и права наставника.
Валериан Майков — так звали юношу — был сыном известного в Петербурге художника. Отец, сам человек просвещенный и к тому же состоятельный, постарался дать детям наилучшее воспитание. Девятнадцати лет Валериан Николаевич окончил юридический факультет Петербургского университета. Путешествовал по Германии, Италии, Франции. Слушал лекции в Сорбонне. Его блестящий и оригинальный ум более всего занимали насущные проблемы века. Он стремился к научному их разрешению. Изучал историю, политическую экономию, философию. Еще студентом написал исследование «Об отношении производительности к распределению богатства», по возвращении из-за границы начал обширный трактат «Общественные науки в России». Он находил время и для занятий химией и агрономией. Перевел с немецкого «Письма о химии» Либиха.
Но страстью его было искусство. Имея высокое понятие о роли художника в жизни людей, молодой ученый разрабатывал новую эстетическую теорию. Он стремился поставить изучение искусства в ряд положительных, экспериментальных наук. Блестящий ум и критический талант Майкова были уже известны в литературном мире. Когда в начале 1846 года Белинский ушел из «Отечественных записок», острый нюх Краевского учуял в Майкове подходящую замену. А Валериан Николаевич, согласившись возглавить критический отдел журнала, говорил друзьям:
— Я никогда не думал быть критиком в смысле оценщика литературных произведений. Я всегда мечтал о карьере ученого и до сих пор нимало не отказался от этой мечты. Но как добиться того, чтобы публика читала ученые сочинения? Я вижу в критике единственное средство заманить ее в сети науки.
И писал, и говорил Майков увлекательно. Мало-помалу вокруг него сгруппировался кружок молодых литераторов и ученых. Собирались то в редакции «Отечественных записок», то на квартире Майковых, но чаще всего — попросту, по-студенчески — сходились у гостеприимных Бекетовых. Здесь можно было говорить без стеснения, рассуждать и спорить до хрипоты.
— Ни энергия, ни благость, ни любовь, ни дружба не обеспечивают человека от бедствий! — решительно восклицал Майков. — Ничто не может служить ручательством за последующие его поступки, за то, что когда-нибудь он не окажется самым злостным, самым возмутительным человеком, что в нем не отразятся в увеличенном виде все злодеяния, от которых некогда пострадал он сам. Эта мысль важна именно потому, что она доказывает непрочность личных, индивидуальных добродетелей и ведет прямо к тому убеждению, что закон добродетели и обеспеченности человека заключается в организации общества!..