Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней
Шрифт:
Андрей сказал это просто, по-житейски, только инстинктивно вернувшись к «вы». Для него Аглая ведь давно стала частицей быта, как календарь или как имя-отчество. Но для Жанны эти несколько слов были вторым выстрелом. Глупая, она могла думать: мужем. Он любит другую. Но почему же он так улыбался тогда за Карантином? Почему так потерянно глядел, когда она вошла в кабинет? Но что же — Жанна ему не судья. Он любит Аглаю. Значит, он не один. Ну конечно же, не один. Ведь Андрей не бедный Захаркевич. Жанна рада: теперь она сможет спокойно уехать, не оглядываясь с палубы на охровые холмы Феодосии.
И тихо Жанна ответила ему, что немного знала Аглаю, только не знала, что Андрей на ней женат. Нет, этого она не знала. Голос Жанны сквозь дождь звучал глухо, отдаленно. Андрей почувствовал, что она,
— Слышишь? Не уезжай.
— Нет. Я завтра еду.
ЖанНа сказала это спокойно и ровно, как на улице, задетая прохожим. Но хорошо, что идет дождь, что текут струйки с маленькой шапочки Жанны: она может плакать, много плакать, Андрей не заметит этого. Она не останется. Довольно бурого пятнышка на ковре в кабинете. Конечно, она только простенькая девушка из Луаретта, которая мечтала о женихе, о счастье, но Аглаи она не убьет.
Но все же катастрофа произошла. Произошла она тихо, в темноте, под дождем. Значения ее в ту минуту не поняли ни Жанна, ни Андрей. Это было капитуляцией перед любовью, но капитуляцией скрытой, робкой, полной уловок. Жанна уже прошла мимо старого колодца, она уже начала спускаться вниз, где ждал ее итальянский пароход, когда вдруг сердце не выдержало, взмолилось: ну, не теперь, так через год, когда-нибудь, когда всё переменится… И с этой мыслью Жанна быстро побежала назад. Молча протянула она все еще стоявшему на том же месте Андрею крохотную карточку.
— Что это?
— Адрес. Если ты… если вы…
Андрей ей не отвётил. Скорбно и бережно поцеловал он ее слегка приоткрытый рот. Это было прощанием.
Оставшись один, он прочел: «Контора частного розыска Раймонда Нея. Улица Тибумери, 17» — и, машинально вздрогнув, усталый, разбитый, едва-едва смог наладить единственную, самую срочную мысль: нужно ехать сегодня, сейчас же, до парохода.
А Жанна, сбегая, натолкнулась на сумасшедшую. Старуха валялась в глиняной жиже и жалостно покрикивала. Жанне она показалась галлюцинацией, ее же выдумкой, последним этапом встречи с Андреем. Бежать, скорее бежать…
В темноте, по пустой дороге, под сердитым дождем бежит Жанна. Где-то, уж надрываясь, кричит пароход. Завтра рано утром Жанна уедет на безлюбую, скудную жизнь. Жанна бежит и плачет.
Глава 10
О ТОЙ САМОЙ КАПЛЕ
Аглая подумала: это последняя капля, та самая капля, которая, как известно, переполняет чашу.
Париж — он едет в Париж! Говорят, что еще существует такой город! Там живет сестра Аглаи, счастливая Ася, там нет ни тухлой конины, ни дыма печурок, ни революции. Что же, это возможно: ведь поют в церкви о рае, где только голубой воздух и блаженство. Аглая не в раю, Аглая и не в Париже, Аглая на корточках раздувает печку. Из глаз текут слезы от дыма: ветер мешает Аглае, он дует прямо в трубу. Из глаз текут слезы от горя: Андрей только что приехал и вот опять уезжает.
Так всю жизнь! Когда Аглая еще гимназисткой жила с мамой в нищей квартирке дорогомиловского домика, она часто по вечерам слушала музыку, доходившую из соседнего дома, там жил фабрикант Гай. Это были званые вечера, с петифурами от Сиу, с танцами, со всеми танцами, которые Аглая знала только по названиям: «падурс», «падешинуа», «миньон», «шакон», и даже, но это уже под утро, когда глаза мамаш становились оловянными, непринужденный кэквок. Аглаю на эти вечера не звали. Там объяснялись в любви и рисовали в изящных карнэ [57] вензеля. Так, по крайней мере, уверяли ее подруги. Слушая музыку, Аглая плакала и не то ластилась к маме, не то ругала ее, пришептывая:
57
Карнэ(от фр.carnet) —
— Ну зачем ты меня родила, ведьмуля?
Это не было еще горем: Аглая верила, что выйдет замуж и тогда получит все — от объяснения в любви до целого пуда петифур.
Замуж она действительно вскоре вышла, и, если Андрей довольно косноязычно говорил ей о своих чувствах, целовал он ее хорошо. Но когда кончились первые поцелуи, Аглая, осмотревшись, увидела, что жизнь ее стала еще грустней. Музыка по-прежнему звучала не в ее комнате, а надеяться больше было не на что. Андрей старался быть ласковым, но вдруг прорывался: то кидал обидное слово, то в отчаянии хватался за голову. Аглая чуяла, что он ее не любит, но она считала это противоестественным, даже преступным. Если муж, то должен любить! Так говорили не своды законов, а ее сердце. Чужого не хочу, своего не отдам! Муж — мой!
Может быть, капель в чаше было уже много, но никто ведь не знает вместимости этой, всеми так часто поминаемой, чаши. Во всяком случае, тогда она была далеко не полной.
Померещилось даже настоящее человеческое счастье: дочка, Саша. Аглая перестала клянчить у Андрея ласки. Аглая забыла звуки «падурса». Часы кормления, вес младенца, крохотная ванна — сделались для нее жизнью. Когда же она совсем разучилась вспоминать о своей судьбе, когда, даже читая романы Слезкина [58] или рассматривая в «Ниве» виды Палермо, она стала думать: вот Сашенька это прочтет, а это увидит, словом, когда закончился процесс перерождения кокетливой барышни в хлопотливую, пеленочную, микстурочную маменьку, тогда Саша умерла от воспаления мозга.
58
…романы Слезкина… — Имеются в виду посвященные «разложению» буржуазного общества романы русского писателя Юрия Львовича Слёзкина (1885–1947).
Прошло много месяцев, прежде чем острое горе стало тихим, ноющим. Но все же настал вечер, когда снова послышалась музыка за окном и где-то под ложечкой зашевелилась мучительная, как зуд, жажда человеческой нежности. Аглая метнулась к Андрею. Но перед ней оказался чужой, вежливый, успевший набраться иной, не домашней жизни человек. Здесь не могли помочь ни заботливость Аглаи, починившей и переметившей все его рубахи, ни купленная за много дней без масла к чаю огромная фиолетовая шляпа с целым на ней плодовым садом. Аглая плакала, но в уголочке, тщательно засыпая слезы цветочной пудрой: она ведь знала по романам, взятым из соседней библиотеки, что мужчины не любят заплаканных щек. Она испробовала и все другие уловки этих якобы мудрых книг. Как-то изумленный Андрей услыхал, что Аглае очень нравится сосед, рыжеусый чиновник казенной палаты, что Аглая позвала его в гости, что, больше того, она и сама может пойти к этим рыжим усам, хотя бы пить чай. Но, как видно, издания «Шиповника» умели лгать не хуже французских книжек в желтых обложках: Андрей только пожал плечами — у каждого свой вкус.
Ненасытная чаша требовала новых капель. Пришла революция, сначала почти незаметная; ну, давка на улицах или глупые песни; потом страшная, с прятаньем в погребах, с ночными обысками, с очередями, наконец, и вовсе невыносимая, заставлявшая спускать на Смоленском последнюю простынку, вместо котлеток жевать осьмушку глины, ходить на «повинность», то есть попросту сгребать снег, как это делали прежде одни только дворничихи, прятать в солдатских валенках отмерзшие, распухшие ноги и плакать, плакать от дыма, плакать от горя, плакать от всего. Разве можно передать, как Аглая, бескорыстно преданная светскому счастью и звукам «шаконов», в горе знавшая только одно утешение — вощеные лики икон, как эта Аглая возненавидела революцию? Когда красноармеец, водивший партию на работу, говорил ей «товарищ», она испытывала физическую тошноту. Она пошла бы на все пытки древних христиан, только бы он, этот косолапый туляк, взятый недавно по набору, в ее же представлении палач и латыш, сдох бы, а с ним и вся революция!