Жизнь и любовь дьяволицы
Шрифт:
Мистер Чингиз перевел взгляд на Руфь, натягивающую за ширмой одежду. Ширма едва доходила ей до плеч. — Похудеете килограмм на пятнадцать-двадцать, — сказал он, — тогда и начнем.
От совместного житья с Вики Руфь распухала как на дрожжах. Доступные по цене продукты были богаты углеводами, а тоска — неизбежная спутница безденежья — приводила к тому, что обе женщины беспрерывно что-то жевали, да еще подъедали за детьми. Сладкий кофе с печеньем помогал скоротать бесконечное утро, сладкий чай с булочками — кое-как дотянуть до вечера.
Руфь, придя домой, к Вики, заявила
— Но я же беременна! — взвыла Вики, как будто это давало ей какие-то особые права.
— Да ты всю жизнь будешь беременна, — сказала Руфь мрачно, собирая свои немногочисленные, огромного размера, вещи. Кровать здесь была для нее коротковата, но, с другой стороны, когда и где бывало иначе? Постельное белье было выношенное, дрянное — сколько его ни стирай, все равно все в кляксах от фломастеров: дети повсюду их разбрасывали, разумеется, без колпачков.
— Что теперь со мной будет? — стенала Вики, а Марта и Пол цеплялись за столбы Руфиных ног, но она без особого труда стряхнула их. Энди и Никола впивались в нее куда как больнее. Они до сих пор еще иногда снились ей, ее дети, — тянули к ней свои ручонки, — но стоило ей открыть глаза, и она мгновенно понимала, что за это время «ручонки» у детей успели вырасти и обнять обоих сразу будет трудновато.
— На твоем месте, — сказала Руфь, — я продала бы свое нерожденное дитя — прямо сейчас, не откладывая, — за большие деньги каким-нибудь приемным родителям. Пола и Марту, конечно, тоже неплохо бы продать. На свете достаточно состоятельных людей, которые мечтают взять на воспитание симпатичных, здоровых, белых малышей. В этом случае твои дети получат гораздо лучшие стартовые возможности, дольше проживут, приобретут более интересных друзей, более привлекательных сексуальных партнеров, и вообще будут жить более содержательной и наполненной жизнью, чем если, по твоей милости, застрянут здесь и станут барахтаться вместе с тобой на самом дне. Продай их!
— Но я их люблю! — вскричала Вики, потрясенная до глубины души.
— Так ведь и приемные родители будут их любить. В ком не проснется родительский инстинкт при виде эдакой крохи с распахнутыми глазами.
Что дети! Любой детеныш вообще! Стоит какому-нибудь малютке-крокодильчику захныкать, все племя людоедов кинется ему на помощь. Ты только подумай, Вики, какой праздник ты можешь себе устроить на вырученный барыш!
— Но они будут тосковать без меня. А «неразрывная связь» как же?
В клинике без конца твердили о неразрывной связи «мать-ребенок» и делали все возможное, чтобы связь эта крепла день ото дня. Социальным фондам все же легче было справляться, когда матери сами занимались своим потомством, а не перекладывали все бремя на государство.
— А все их болячки как же? — вопросом на вопрос ответила Руфь. — А простуды, а сопли?
Вики, обидевшись на «сопли», сказала, что, коли Руфь решила уходить, пусть уходит немедля, и что, может, оно и к лучшему: Руфь всю дорогу ела больше, чем ей полагалось, а по дому работала меньше, просто она, Вики, из благородства до сих пор помалкивала.
— И где же твоя хваленая
Руфь пожала плечами. Вики пошла за ней до дверей.
— Ты мне противна, — говорила она. — Ты испорченная, бессердечная, противная! Слава Богу, хоть я не такая! Ты думаешь, все счастье в деньгах? Как бы не так! Да разве я смогла бы променять родных детей, смысл всей моей жизни, на какие-то жалкие деньги?
Вики семенила за Руфью до самых ворот.
— Допустим, я была бы не я, допустим, я пошла бы на такое кощунство, — говорила Вики, — и кроме шуток захотела бы продать детей — как, по-твоему, я бы это провернула?
Руфь, успевшая изучить все ходы и выходы в городе, а также ловкость и находчивость огромного числа людей, живущих по ту сторону закона, в двух словах все ей объяснила. После чего она направилась к дому отца Фергюсона. Она знала, что преподобный крайне воздержан в своих привычках, а ей, если она хотела похудеть, необходимо было поселиться в доме, где еды мало и достаток скуден.
26
У Мэри Фишер совсем мало денег на счете в банке, а из недвижимости осталась лишь Высокая Башня. Другие дома пришлось продать, чтобы покрыть судебные издержки. Налоговые службы, имея на Боббо большой зуб, заодно невзлюбили и Мэри Фишер и решили, что, если подумать, она задолжала им уйму денег — недоплачивала налоги несколько лет подряд. Судья Биссоп собственной персоной поддерживает их притязания и отклоняет апелляцию повергнутой в изумление Мэри Фишер. Таким образом, ей предстоят новые расходы. Ее гонорары арестованы на несколько лет вперед. Роман «Чертог желания» почти закончен. Она возлагает на него большие надежды. Ей надо хоть на что-то надеяться. Человеку без надежды нельзя.
Мэри Фишер просыпается одна в своей постели, рыдает, мечется на шелковых простынях. Ей нужен Боббо, только Боббо, больше никто — да, собственно, больше и нет никого. Гарсиа любит Джоан, свою деревенскую подружку, и заваливает ее где только может, во всех укромных уголках дома. Мэри Фишер негодует.
— Я буду делать, что мне нравится, — парирует Гарсиа. — И кто бы говорил! Было время, вы и сами не терялись — вам даже трубку телефона снять было недосуг, и чихать вы хотели, застанет вас кто или нет!
Мэри Фишер боится Гарсиа — он слишком много знает, еще вздумает распустить язык, хотя кому и о чем он мажет рассказать, она уже и сама с трудом припоминает. Но сердить его нельзя, это она помнит твердо.
Она все больше скатывается вниз: муки неутоленной страсти как-то сами собой притупились, а может, она просто привыкла. Она уплетает равиоли прямо из консервной банки, и целыми кульками — восточные сладости, и заметно расползается в талии. Она пытается вспомнить лицо Боббо и не может, как и он не помнит ее лица. Она, однако, помнит любовь и продолжает о ней писать. Она заканчивает «Чертог желания». Издатели довольны. Неужели она снова разбогатеет? Посмотрим!