Жизнь и любовь дьяволицы
Шрифт:
Он испытующе посмотрел на нее. Два ряда дешевых, временных зубов зазывно сверкнули в полумраке.
— Согласитесь выйти за меня замуж? — спросил он.
Она ошарашенно смотрела на него.
— Я имею в виду гражданский брак. И пускай попробуют отлучить меня, если посмеют!
Тут он краем глаза уловил — вернее, ему так показалось — какое-то беспокойное движение наверху, в галерее: будто фигуры в капюшонах бродили там взад и вперед. Он не сомневался, что это не более чем игра воображения, а может, следствие винных паров — он ведь не имел привычки к алкоголю.
— Вы ничего не заметили там, наверху? —
— Ровным счетом ничего. — (Но она-таки заметила.) — Привидения мерещатся тем, кто чувствует за собой вину, — добавила она, и он подумал, что, наверное, она права.
Она сказала, что не выйдет за него — не может: она уже замужем, а по ее глубокому убеждению, в брак нужно вступать один раз на всю жизнь, до самой смерти. Что же касается всего остального — есть ведь и другие способы устроить совместное житье-бытье и помочь ему лучше познать самого себя и более успешно справляться с обязанностями приходского священника, — тут, как говорится, поживем — увидим.
Отец Фергюсон никак не ожидал, что его предложение может встретить отпор. Получалось, что священнослужителю мало отстоять право вступать в брак, чтобы в плотском союзе познавать противоположный пол, — получалось, что надо еще суметь вступить в брак, найти ту, которая согласится разделить с ним ложе. Он начинал понимать всю сложность земного бытия.
— Видите ли, в чем дело, — сказал он, — чтобы я как мужчина подарил свое целомудрие вам как женщине, нужны иные основания, чем, скажем, минутный порыв, — о зове плоти тут и говорить не приходится. Наш союз виделся мне как воплощение чистой идеи: союз людей, столь несхожих физически, нельзя трактовать иначе как единение душ — моей и вашей. Я предлагаю вам частицу моей бессмертной души — это высшая жертва.
— Какой вы настойчивый! — сказала она, давая понять, что готова уступить его настойчивости. При этих словах теснившиеся наверху призраки пришли в ужасное смятение, но она устремила в их сторону бесстрашный взгляд, и они испарились, слились с пустотой, а он, взяв ее за руку, повел в свою комнату.
Лежа подле нее, он ощутил себя согретым и укрытым от всех невзгод. Ему показалось, что никакая часть его естества не перешла в нее — вопреки его представлениям о сексуальном контакте, — напротив, что-то от нее передалось ему.
Они позавтракали яичницей с беконом, гренками с джемом и кофе. И он не попрекнул ее за расточительность. Будь его воля, он бы сейчас устроил небольшую пробежку в Брэдвелл-парке, да только потом разговоров не оберешься.
— Ты послана мне либо во благо, либо на погибель, — сказал он Молли. Когда же она набрала полтора килограмма, махнув рукой на всякую диету, он повторял только одно: — Ты мне во благо.
Он замечал, что сильно переменился: когда вскоре ему случилось исповедовать женщину, которая пользовалась противозачаточными средствами и от которой ушел муж, он, вопреки обыкновению, не стал ставить знак равенства между ее прегрешением и последующим развитием событий.
Прежде в подобной ситуации он бы сказал: «Дитя мое, ты приняла кару на земле, отпускаю тебе грех твой». Теперь же он произнес решительно: «Дитя мое, я убежден, что Отец наш небесный похвалил бы тебя за твое благоразумие. Ибо у тебя достало ума вовремя понять, что муж твой скоро покинет тебя, и ты не убоялась взять на себя грех и
Конечно, ему хотелось сделать это достоянием гласности. Такая уж у него была натура. Ему хотелось крикнуть на весь мир, что он больше не полумужчина; заявить, что никто не отнимет у него права спать со своей экономкой, если ему пришла охота. Но Молли этого не одобряла.
— Понаедут, фотографировать начнут, — сказала она. — Ненавижу фотографироваться.
Что ж, ее можно было понять.
Шел третий месяц, и Молли купила ему новые рубашки и брюки на деньги из приходской кассы — он годами тратил на себя меньше, чем положено. Они устроили себе гнездышко в комнате Молли, а если было холодно, включали электронагреватель на полную мощь. Он начинал понимать — с нетерпением ожидая, когда же придет ночь и можно будет забраться в постель, — почему его паства так цеплялась за свое право на сексуальные утехи.
Однажды ночью, спустя еще месяц, Молли сказала, что главная проблема в западных предместьях не секс, который, как всем известно, есть священное таинство, а любовь. Не случалось ли ему в последнее время заглядывать на книжные прилавки? Сознает ли он в полной мере, что чуть не все умеющие читать женщины покупают любовные романы? На какое воспитание чувств, духовную зрелость, о нравственности уже речь не идет, можно после этого надеяться?
— В любви земной есть отблеск любви небесной, — сказал отец Фергюсон. — По-моему, все не так страшно, как тебе кажется.
Но он запомнил ее слова и на своей следующей пресс-конференции — он устраивал их каждую неделю с тех пор, как получил от епископа послание, призывающее его обуять гордыню, — заметил, что, поскольку мы живем в такое время, когда сочинители романов стали бесспорными властителями дум в национальном масштабе (ибо одряхлевшая церковь утратила роль духовного поводыря — его мнение на этот счет господам репортерам хорошо известно), — церковь должна установить над ними контроль. При этом особое внимание следует уделить не столько творениям, сколько творцам: о каждом ли можно сказать, что у него есть чувство гражданской ответственности перед обществом? Тот, кто благополучно выдержит проверку на благонадежность, получит карт-бланш и может писать, что ему вздумается. Это ни в коем случае не цензура, скорее призыв воспитывать внутреннего цензора в самом себе.
Что тут началось: шум, гам, протесты писательских организаций — словом, отец Фергюсон почуял, что попал в точку. Если ты ткнул наугад в некое политическое тело и оно взвизгнуло, — значит, что-то тут нечисто. Но вскоре от его начальства последовал реприманд за то, что он вмешивается в дела, не имеющие к церкви никакого касательства, и он благоразумно сложил оружие.
— Уж очень ты послушный, как я погляжу, — ворчала Молли.
— Я обязан подчиниться, — возражал он. — Пока что я еще священник.