Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
— В этом диком курильце, — сказал Василий Михайлович Хлебникову, — живут совесть и душа благородного человека. Здесь я вижу еще одно доказательство того, что, сколь бы низко человек ни стоял в жизни, душе его свойственно проявлять величие и творить добро даже при наитягчайших обстоятельствах.
Благородное поведение Алексея придало пленникам новые силы. Снова они думали о свободе.
В эти дни Василий Михайлович вплел в свой журнал длинную белую нитку. Такую же белую нитку вплел он в свой журнал и в тот день, когда закончил, наконец, составление бумаги для правительства в Эддо и вручил ее буньиосу.
Это произошло в торжественной
Буньиос поднял руку и сделал знак страже. В ту же минуту с пленников сняли веревки, и все губернаторские чиновники начали их поздравлять. От чиновников не пожелали отставать и простые солдаты...
Возвратившись из губернаторского замка в тюрьму, пленники и там нашли приятную перемену: передние решетки у их клеток были вынуты, а клетки соединены широким коридором, во всю длину которого уже был настлан пол, покрытый новыми цыновками, так что получился настолько просторный зал, что в нем не только можно было всем встречаться, но и прогуливаться.
Кроме того, для каждого узника была приготовлена отдельная чашка, а на очаге стоял медный чайник с чаем, который можно было пить теперь когда угодно. Каждому было выдано по трубке и по кошельку с табаком. Вместо рыбьего жира в тюрьме зажгли свечи.
Но и этим не ограничились нежданные заботы буньиоса о пленниках: ужин подали уже не просто в чашках, как ранее, а на подносах. Посуда была новая и для офицеров лучшего разбора. Кушанье для всех было одинаковое, но несравненно лучше прежнего. И сагу уже не раздавали порциями, а поставили в посуде на стол, по-европейски, что особенно понравилось матросам.
Глава четырнадцатая
ПЕРЕВОДЧИК МУРАКАМИ-ТЕСКЕ
Однако Головнин продолжал относиться с недоверием не только к словам буньиоса Аррао-Тодзимано-ками, но и к его делам. Привыкнув за четыре с лишним месяца своего тяжелого плена к притворной ласковости и деланной учтивости японских чиновников и городских жителей и пытливо приглядываясь к этим людям, Василий Михайлович начинал понимать, что все эти губернаторы, первые и вторые после них чиновники и писцы, сидящие на цыновках, с их добрыми речами и поклонами, с их кисточками, быстро бегающими по бумаге, с их рисовыми конфетами в лакированных ларцах, не принесут узникам ничего хорошего.
Гимниягу будет писать и ссылаться на стрибиагу, стрибиагу — на буньиоса, буньиос — на сиогуна или правительство в Эддо, а там еще сам император... Не только семеро русских узников, но, видимо, множество и японского люда пропадает в этой многослойной сети, которой не разорвать без внешней силы. Но где она, эта сила?
Что сейчас делается в далеком отечестве — неведомо.
«Один лишь выход — бежать!» — снова думал Головнин.
То была смелая и дерзкая мысль, ибо кругом лежало море. Но не оно ли вечно служит дорогой морякам? Не оно ли вывело их уже однажды из другого плена? Нужно лишь терпение. Но способны ли к тому его товарищи? Ибо тяжкие страдания порою и против воли человека уносят силы, если исчезает надежда. Даже силачи Макаров
В эти дни Кумаджеро привел к русским молодого человека, лет двадцати пяти, по имени Мураками-Теске, и сказал Василию Михайловичу, что буньиосу Аррао-Тодзимано-ками угодно, чтобы пленники учили Теске русскому языку. Это обстоятельство показалось Василию Михайловичу самым тревожным и подозрительным признаком. Не значило ли это, что японцы и впрямь готовят пленникам вечную неволю, пытаясь сделать ив них своих учителей?
— А зачем то нужно буньиосу, если он хлопочет о том, чтобы возвратить нас в наше отечество? — спросил Головнин у Кумаджеро.
— Мы будем вдвоем с Теске проверять ваше дело, — отвечал Кумаджеро. — Японский закон требует для каждого дела двух переводчиков.
Однако лукавая улыбка Кумаджеро и громкий смех, сопровождавший эти слова, подтверждали подозрения Головнина. Что было делать? Отказаться?
Но не значило ли это усилить подозрительность японцев и оставить всякие мысли о свободе? Буньиос мог снова рассадить пленников по отдельным клеткам. А между тем как важно было для побега всем пленникам быть вместе! Нужны время и терпение.
Стояла снежная и вьюжная зима. Ветры, налетавшие с Сахалинского моря, приносили метели. Снег падал, переставал на короткое время и снова падал, засыпая бревенчатые стены оксио до самой крыши. Приходилось ждать до весны.
— Нам следует, друзья, согласиться и на время стать учителями,— сказал Василий Михайлович товарищам, не желая пока открывать своих мыслей о побеге. — Но будем учить сего Теске лишь тому, что полезно для нашего отечества. Я не вижу в том ничего плохого. Пусть узнают от нас то, что им следует знать о своих соседях.
И Теске стал приходить в тюрьму с ящиком, наполненным словарями, составленными японцами» побывавшими в России, с толстыми тетрадями, где уже были записаны разные полезные сведения о Российском государстве.
Теске был совсем не похож на переводчика Кумаджеро. Он оказался необыкновенно способным учеником. Запоминал любое русское слово с одного раза и так чисто выговаривал русские слова, что Василий Михайлович стал подозревать, не прикидывается ли их ученик не умеющим говорить по-русски. Теске проводил в тюрьме целые дни, уходя лишь на обед, а в дурную погоду ему даже и обед приносили в тюрьму. Он скоро выучился читать по-русски и начал составлять русско-японский лексикон, записывая слова по алфавиту, что Кумаджеро даже не приходило в голову.
Глядя на Теске, Василий Михайлович часто думал: не эти ли молодые люди устроят будущее японского народа, преобразуют его жизнь, разрушат старое, возведенное князьями, и приведут свой народ в семью воистину просвещенного человечества?
Теске необычайно быстро выучился говорить по-русски, путая только род. Подвижной, любящий поболтать, он часто, греясь вместе с пленниками в их тюрьме у ямы с тлеющими углями, читал им стихи старых и новых японских поэтов, среди которых, к удивлению Василия Михайловича, было немало женщин.