Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Тишка, которого теперь все величали Тихоном Герасимовичем, стоя на юте, пояснял новичкам, впервые попавшим в эти места:
— Тут, братцы, не океан, не река, а так, бо-знать что... В прошлый раз, как шли мы на «Диане», налетели об это самое место, — он даже указал пальцем куда-то, — на огромадный ствол. Тут бы нам и был каюк, но только Василий Михайлович заметили и отвернули в самый раз. С ним ничего не бойся.
По мере того как «Камчатка» шла к югу, в воздухе делалось все свежее, и на широте 38° термометр Реомюра показывал всего только 16
И на этот раз молодые матросы, в том числе и новый друг Тишки, Кирюша Константинов, недоумевали, почему это так получается: идут на полдень, а с каждым днем делается все холоднее. Но Тишка, сам когда-то удивлявшийся этому, теперь разъяснял:
— Это, слышь, оттого, что на Земле с обоих концов лед, от него и холодно.
Восьмого декабря произошло любопытное атмосферное явление, на которое Головнин не преминул обратить внимание молодых офицеров, стремясь возбудить их любознательность.
Далеко за полночь со стороны ветра по горизонту показались тучи, в которых почти безостановочно полыхали зарницы. С рассветом тучи приблизились, и стал слышен гром. На палубу шлепались редкие, тяжелые капли дождя.
Головнин, стоявший на вахтенной скамье, как всегда в неспокойную погоду, заметил, что в то время, как гремел гром, порывы ветра приносили тепло. Подозвав к себе Феопемпта Лутковского, он спросил его:
— Ты ничего не чувствуешь?
— Ничего, — откровенно признался тот.
— А когда гремит гром, то тепла в воздухе ты не ощущаешь?
— Словно бы нет, — отвечал гардемарин.
— А ну-ка, погляди на термометр.
Головнин не ошибся: термометр, висевший на палубе, при первом же порыве ветра поднялся с 13 до 16 градусов.
Василий Михайлович приказал занести этот случай в вахтенный журнал.
С рассветом показалось много нырявших и плававших около фрегата пингвинов. Одни из них долго следовал за кораблем, непрерывно нырял и пищал, как утенок.
«Жрать просит», — решил Тишка, ходивший в свое время за птицей вместе с матерью Степанидой и потому знавший птичьи повадки. Но пингвин даже не посмотрел на брошенную ему Тишкой корку черного хлеба и продолжал пищать. Очевидно, его просто забавляла гонка за кораблем.
— Некоторые мореходцы считают, — сказал молодым офицерам по этому поводу Головнин, — что появление птиц говорит о близости земли. Но сие неверно: до ближайшего из Фальклендских островов, широту коих мы сейчас проходим, не менее ста миль.
Между тем становилось все холоднее. Все больше встречалось китов. Появились бесчисленные стаи альбатросов и множество касаток.
«Камчатка» взяла курс на запад и стала обходить мыс Горн.
Головнин созвал у себя в каюте офицеров и обратился к ним с такими словами:
— Переход сей опасен, а иной раз и вовсе невозможен. Об этом много писано в книгах, кои вы все читали. В прошлое свое плавание я должен был возвратиться с полпути и взять курс на мыс Доброй Надежды. То хорошо помнят те, кто вместе со мною шел на «Диане». Но
В один из этих дней, убирая кресло, в котором обычно сидя спал Головнин, Тишка, по своему обыкновению, начал что-то бурчать себе под нос.
— Ты чего там ворчишь? — спросил его Головнин.
— А то я ворчу, что Скородум всем матросам говорит: как в те поры не прошли на «Диане» этого носа, так и теперь, слышь, не пройдем. Снова, говорит, пойдем на Добрую Надежду, а там, гляди, опять англичане посадят нас в бутылку. Вот он чего баит, вредный такой!
— Ничего твой Скородум не понимает, если он так говорит, — отвечал Головнин. — Теперь мы назад не пойдем. А если ты это сам подумал, так лучше не ври...
Однако на другой же день Василий Михайлович собрал команду и разъяснил матросам, что мыс Горн «Камчатка» пройдет без особого труда.
Между тем шлюп уже вступал в полосу бесконечных штормов с дождями, снегом, градом, крупой, застилавшей свет, — словом, со всем, чему полагается сыпаться с неба на голову мореплавателей в этом проклятом месте.
Бури порою достигали ужасающей силы. Но «Камчатка», хотя и медленно, а все же неуклонно двигалась на запад.
Команда стойко и дружно боролась со стихией, не хуже, чем на «Диане». Это радовало Головнина.
Плавание вокруг мыса Горн являлось прекрасной школой как для команды, так я для офицеров, из которых большинство не выходило за пределы Балтики. Своих мичманов и гардемаринов Головнин ставил в наиболее трудные и опасные места и сам руководил ими.
Из молодых офицеров «Камчатки» больше всех подавал надежды мичман Врангель. Немного мрачноватый, молчаливый даже в обществе товарищей, он любил уединиться у себя в каюте и засесть за книжку. На вахте же в непогоду, ночью, когда небо сливалось с морем, когда ветер рвал снасти, завывал в вантах и реях и срывал верхушки волн, бросая их на палубу фрегата, этот невидный, небольшого роста юноша чувствовал себя, как в родной стихии.
У него были зоркие глаза, видевшие в темноте. Он никогда не терялся, быстро изучил службу.
Все лейтенанты охотно принимали его в свою вахту.
Литке казался случайным человеком на корабле. Единственным плюсом в глазах Головнина были его склонности к учению, что делало его похожим на Врангеля. Но службы Литке не знал. И, что всего хуже, вел себя легкомысленно.
— Что мне делать с Литке? — не раз спрашивал Муравьев у Головнина. — Хотя я и сам попал сюда через него, а все же, по долгу службы, не могу его хвалить. Делу плохо учится, все больше дурачится, недавно в привидение нарядился и спустился ночью в кубрик.