Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)
Шрифт:
– Не понял? – сочувственно наклонил батюшка голову.
– Не понял. Вот, например, там говорится, что бог создал свет и отделил свет от тьмы. И назвал свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро. Так прошел первый день. Во второй день бог создал твердь и назвал твердь небом. В третий день бог создал разные растения. И только в четвертый создал солнце, луну и звезды. День – это когда солнце поднимается, ночь – это когда солнце закатится. А тут еще солнце не сотворилось, а уже три дня прошло. Как же это?
Пока я говорил, глаза у батюшки делались все уже и уже. Потом он сразу раскрыл их и сказал:
– Вот и видно, что ты дурак. Если бог создал
Тут Илька поднял руку и сказал:
– А я, батюшка, тоже не понимаю. В Ветхом завете говорится, что у Адама и Евы было два сына – Каин и Авель. Каин убил Авеля. За это бог ему дал в три шеи. Каин ушел в землю Нод и там женился. На ком же он женился, если на всем свете было только три человека – Адам, Ева и сам Каин?
У батюшки опять рот искривился.
– Вот и еще один дурак! Верить надо, верить, а не рассуждать.
– Я – дурак? – удивился Илька. – Это ж почему?
Мальчишки осмелели и стали наперебой задавать батюшке вопросы. Один спрашивал, на каком языке разговаривал бог с Адамом и Евой – на еврейском или на церковнославянском; другой интересовался, зачем бог создал блох; третий просил объяснить, за кого бог стоит – за нас или за японцев: если за нас, то почему мы не колошматим японцев, а японцы колошматят нас?
Батюшка каждого называл дураком и велел не рассуждать, а верить и молиться.
Поднялся с места и всегда молчаливый Андрей Кондарев. Он спросил, почему царь не посчитался с заповедью божьей «Не убий» и расстрелял рабочих, когда они пошли ко дворцу просить о своих нуждах. Лицо у батюшки стало багровым. Он подбежал вплотную к Андрею и зашипел:
– Кто тебя подстрекает? Говори сейчас же, кто тебя подстрекает?
Андрей побледнел, но глаз от батюшки не отвел.
– Никто, – сказал он дрожащим голосом, – в Петербурге нашего дядю Тимофея убили. Он шел к царю с иконой божьей матери, и, тетя Даша пишет, пуля попала прямо в икону, а через икону – дяде в сердце.
Батюшка запнулся, но тут же сказал:
– Вот!.. Вот!.. Сама царица небесная направила пулю на виновного!..
Он вернулся к столу, сел и до конца урока говорил, что царь есть божий помазанник, который сам знает о всех нуждах своих верноподданных и печется об их благе, а те, которые подстрекают рабочих, – смутьяны, бунтовщики и враги отечества.
Когда прозвенел звонок, батюшка погрозил мне пальцем и сказал:
– Это все пошло от твоих глупых рассуждений о солнце. Весь класс, дурак, взбудоражил!
У парадного гимназии
Занятия кончились. Мы шумной оравой выбежали со двора на улицу. На улице май. Май в нашем городе – это голубое небо, ласковое солнце и зеленые акации с белыми гроздьями. От них весной весь город бело-зеленый и пахучий. Мы подсаживаем друг друга, срываем ветки и жуем цветы. Сладко и душисто. Прохожие ругаются: «Воробчатники! Всю в городе акацию обчистят!»
Почему у нас такая кличка – воробчатники? В городе есть гимназия, техническое училище, коммерческое училище, мореходное. В каждом училище своя форма. Гимназисты ходят в мундирчиках с серебряными пуговицами, техники – в тужурках с золотыми пуговицами, а на пуговицах – молоточек и гаечный ключ, у коммерсантов – бархатные зеленые петлички на тужурках и тоже золотые пуговицы. Это все дети дворян, купцов, чиновников. «Воробчатниками» их не зовут, «воробчатниками»
Впрочем, до окончания училища было еще далеко, и эти мысли никого в ту пору в нашем классе не тревожили. Мало кого из нас трогало и то, что гимназисты, гимназистки, коммерсанты и техники с нами не дружили. Кажется, только я один болезненно переживал такое пренебрежение к себе. Но на это у меня были свои причины…
Из школы я иду с Илькой Гирей. Так повелось еще с приготовительного класса. Как-то наскочили на меня мальчишки с кулаками. Илька мальчишек разбросал и пригрозил: «Кто Заморыша тронет – тому уши оторву. Я храбрый богатырь Еруслан, а Заморыш – мой верный слуга, Конек-горбунок». Мальчишки сказали: «Мы твоему горбунку сегодня нос расквасим». После занятий, чтоб мне нос не расквасили, Илька пошел меня провожать. С тех пор мы и ходим вместе.
Иногда я иду не прямо домой, а мимо женской гимназии, делаю крюк. В таком случае Илька ругается: «Куда заворачиваешь! Есть так хочется, что аж в животе пищит, а ты промедансы выкидываешь». Никто на свете не знает, зачем мне эти «промедансы», даже Илька. Если бы кто узнал, я сгорел бы от стыда.
Женская гимназия – это большое, на полквартала, здание со многими окнами, вымытыми до сияния, с парадной дверью, через стекло которой виден швейцар с галунами. Что в сравнении с этим дворцом наше училище! В нем тоже два этажа, но здание маленькое, ветхое, окна запыленные. В нем тоже есть парадная дверь, хоть и не такая высокая, как в гимназии, но через нее ходят только наши учителя да тучный, с заплывшими глазками инспектор Михаил Семенович Бугаев, мы ж ходим через двор.
Сегодня среда. Значит, в третьем классе женской гимназии сегодня столько же уроков, сколько и в нашем классе. По средам и субботам нас и их отпускают в одно время. Я это отлично знаю: ведь только в эти дни я вижу ее, когда она возвращается домой. Увижу ли сегодня? Увижу! Конечно, увижу! Вон стоит лакированный экипаж на дутых шинах. В этом экипаже она уезжает с подругой. А когда не хочет ехать и идет пешком, так же, как остальные девочки, то экипаж движется за ней по мостовой. Хорошо, если бы она пошла и сегодня пешком: я бы шел следом все шесть кварталов до самого ее дома. А то сядет в экипаж, кучер шевельнет вожжами, крикнет: «Поди!» – и она исчезнет за поворотом, только услышишь, как рысак звонко бьет подковами о мостовую.
Парадная дверь раскрывается, и на тротуар выходят гимназистки. Одни, младшие, в коричневых платьях, другие, постарше, в светло-серых, а самые старшие, невесты, в синих. Идут они по двое, по трое, взявшись под руки, и от всех них веет на нас с Илькой какими-то приятными запахами, то ли цветами, то ли духами.
Мы останавливаемся около экипажа. Илька внимательно осматривает блестящие спицы в колесах, бархатное сиденье, откинутый кузов из лакированной кожи.
– А жеребца уже перековать пора, – замечает он.