Жизнь и реформы
Шрифт:
Поскольку не высказал желания выступить Ельцин, я обратился к нему: не хочет ли что-либо сказать? Начал он с того, что «поддерживает большинство поставленных в докладе вопросов», разделяет критический пафос в оценке прошлого, но считает необходимым дать четкую оценку перестроечного периода. И еще: в застое и торможении развития страны повинны члены Политбюро и ЦК прежних составов, а посему надо дать каждому из них персональную оценку.
Подводя итоги многочасовой дискуссии, я заметил, что главная задача Пленума — вскрыть глубинные причины того, что привело нас к нынешней ситуации, и поддержать развертывающиеся с таким трудом в стране перестроечные процессы. Высказался против
После моего заключения Ельцин был смущен, подавлен: из столицы в то время уже поступало много жалоб на его грубость, необъективность, жестокость в обращении с людьми. Я понимал, что работать в Москве нелегко, что Ельцин, пожалуй, острее других ощущает сопротивление партийной и хозяйственной номенклатуры политике перестройки. Вместе с тем считал недопустимым подобные подходы в работе с кадрами. Ельцин вновь взял слово: «Для меня это урок. Думаю, он не запоздал».
Под занавес прозвучала реплика Лигачева:
— Самое трудное — привыкнуть к тому, что и тебя могут огреть…
Главным было единодушное мнение Политбюро: с таким докладом не стыдно идти к народу.
Январский Пленум 1987 года
Лигачев был прав, сказав на заседании Политбюро: «XXVII съезд ответил на вопрос, что произошло, а январский Пленум — почему это произошло». Было положено начало фронтальному анализу пути, пройденного страной, провозглашен курс на демократизацию.
На Пленуме из записавшихся 77 человек выступили 34. Ни один не обошел критики бюрократизма, все были, как говорится, двумя руками за демократизацию.
И все-таки Пленум, резко отличавшийся от предшествующих по раскованной атмосфере дискуссии, в главном вопросе остался на старых позициях — никто не покусился поставить под сомнение правомерность монополии партии на назначение кадров. Как совместить свободные выборы с механизмом номенклатуры — эту тему ораторы предпочли обойти.
Январский Пленум 1987 года запомнился еще и тем, что на нем впервые выплеснулись наружу противоречия по вопросу о гласности. Дискуссия на эту тему началась, по сути, с самого начала прений, когда Полозков, сказав «что положено» по докладу, продолжил:
— Чем зачитывается сегодня молодежь? От каких произведений в восторге обыватель? «Пожар», «Плаха», «Печальный детектив» и т. п. То же самое в театрах. Как и в периодической печати, остро вскрываются наши болячки. Но как бы душу при этом не опустошить!.. Метод отрицания в отражении действительности стал чуть ли не единственным, а надо же утверждать идеалы! Не пора ли нам в этом деле основательно разобраться?
Для меня было совершенно неожиданным услышать от Валентины Голубевой, ткачихи, дважды Героя Социалистического Труда: «Я считаю, что пора голой критики и проверок ради фиксации недостатков слишком затянулась. Нам надо твердо, четко отличать заинтересованную конструктивную критику от пустопорожнего, а иногда прямо-таки злобного критиканства… Идет смакование недостатков,
Это были тревожные признаки того, что партийная верхушка не станет безропотно мириться с потерей возможности по своему стандарту и к своей выгоде формировать духовную жизнь общества. Гласность, как и следовало ожидать, становилась первым полем борьбы за свободу. И на Пленуме нашлись люди, «поднявшие перчатку».
Сильней всех, на мой взгляд, выступил знаменитый наш артист Михаил Ульянов.
— Вводится в нашу общественную человеческую жизнь самое главное — гласность, демократизм, самоуправляемость. Я думаю, эти три кита, если не будем их округлять, припомаживать, прилаживать к себе, могут вытянуть огромные проблемы сегодняшнего дня нашего народа и партии. Гласность — непричесанная и неприглаженная, демократизм сверху и донизу, самоуправляемость, в которой участвует народ. Время винтиков прошло, и это прекрасно. Пришло время народа, который сам управляет своим государством.
Доклад Михаила Сергеевича поразительного мужества. Сказано прямо, что проблем у нас огромное количество, что перестройка идет туго, трудно, не так, как мы ожидали. Вот эта правда партийная. Что же, об этом не писать? Или писать, что у нас все хорошо? Бояться кого-то обидеть? Уже было. И мне кажется, скромные вроде бы намеки — не очень ли газетчики размазались, не нужно ли их немного поприжать — очень опасны…
Пленум одобрил доклад, согласился с нашими оценками причин кризиса, в котором страна оказалась на рубеже 70—80-х годов, поддержал идею демократизации, высказался в поддержку предложения о проведении Всесоюзной партийной конференции.
И в то же время стало ясно, что многие члены ЦК не готовы к тому повороту, который закладывался докладом. Чего же тогда можно было ожидать от работников партийных органов, от всей многочисленной номенклатуры?
Вероятно, историки будут оценивать рубеж 1986–1987 годов как первый серьезный кризис перестройки. И будут правы. Мы ощущали «подземные толчки», хотя общество жило ожиданием благих и скорых перемен, не предчувствовало еще, какие катаклизмы несет будущее, какими трудностями и горем обернутся для людей упорное сопротивление ретроградов и агрессивность радикалов.
Менялась жизненная атмосфера, будто широко распахнулись окна в душной комнате и повеяло свежим ветром. Настроение это отразилось, между прочим, даже в песнях. Я обратил внимание, что с одинаковым названием «Свежий ветер» появились две песни. Одна принадлежала Олегу Газманову и пользовалась широкой популярностью, особенно у молодежи. Позднее она послужила музыкальной заставкой к документальному фильму о первом Президенте СССР.
Полем, полем, полем свежий ветер пролетал, В поле свежий ветер, я давно о нем мечтал!Авторы второй песни — П.Аедоницкий и А.Ковалев. Многие знали поэта Ковалева и дипломата Ковалева, заместителя министра иностранных дел. Но немногим было известно, что это один и тот же человек. У текста песни своя история. В 1976 году Анатолий Гаврилович был избран делегатом XXV съезда партии от ставропольской партийной организации, познакомился с моими земляками, которые произвели на него большое впечатление своей теплотой и открытостью. Особенно запомнилось ему, что встречи друзей там всегда завершались тостом: «Быть добру!» И вот много лет спустя он использовал эти слова как ощущение перестройки, обновления: