Жизнь и смерть генерала Корнилова
Шрифт:
— Друг мой!
Керим ответно похлопал рукой по спине Корнилова, сделал это мягко, уважительно, словно специально подчёркивал расстояние, которое отделяло его от капитана Генерального штаба:
— Господин!
— Вместе будем, Керим, снова вместе. — Корнилов почувствовал, что внутри у него даже тепло сделалось, будто там возник кусок солнца, нырнул под самое сердце и теперь растекается широкими кругами. — Я этому очень рад.
— И я очень рад, господин...
— Жаль, Мамата нет, Керим... Нам будет не хватать Мамата.
— Он —
— Я, конечно, готов замолвить слово...
— Пожалуйста! — вежливо попросил Керим.
Увы, никакие ходатайства, даже если они исходили от генерала, не могли стать основанием для зачисления гражданина другого государства в туркменскую милицию, — Корнилов обратился с такой просьбой к помощнику начальника штаба округа, тот только отвёл глаза в сторону и отрицательно покачал головой.
— Не моя прерогатива, — произнёс он неохотно.
— А чья?
Помощник начальника штаба выразительно потыкал пальцем в потолок, глаза его обрели почтительное выражение:
— Это может сделать только военный министр.
— Да никто об этом даже не узнает, — горячо воскликнул Корнилов.
— Но если узнает, такой потрясающий скандал получится — на небе будет слышно.
Пришлось Корнилову отступить, он посмотрел на помощника начальника штаба как на человека, не справляющегося со своими обязанностями, и, щёлкнув каблуками, вышел из кабинета.
Отъезд отряда был задержан на двое суток.
Вечером в казарме к Корнилову подошёл казак Созинов.
— Ваше благородие, а я ведь вам поклоны с Зайсана привёз.
Корнилов вспыхнул молодо:
— Господи, Зайсан! Мне он иногда снится. Караси по-прежнему по пуду весом ловятся?
— По-прежнему.
— А сомы воруют детишек у полоротых баб?
— И такое бывает. Но казаки держат свои ружья наготове — отбивают.
— Кабанья охота как? Существует ещё? Вепри есть?
— Кабанов развелось видимо-невидимо. Столько их, что они стали делать набеги на огороды — за один набег полдеревни оставляют без картошки.
— Господи! — Корнилов запоздало обнял земляка. — Вот не думал, что судьба мне пошлёт станичника с родной земли...
— Я сам к вам напросился, ваше благородие, поскольку знал: вы — наш!
— Как тебя зовут? — обратился Корнилов на «ты», положил руку на плечо казака.
Тот шмыгнул по-ребячьи носом.
— Василий. Вася.
— К походу готов, Василий? Будет трудно. Особенно в горах.
— Я трудностей не боюсь. — Лицо Созинова на мгновение онемело, будто он заглянул в горную пропасть, после паузы проговорил с сожалением: — А батюшка ваш здорово постарел.
— Это я в последний свой приезд заметил — начал дед сдавать. Внучку очень хочет посмотреть, даже слёзы на глазах проступают...
— Станица наша расширилась, расстроилась. Только в этом году восемнадцать новых дворов
— Завидую я тебе, Василий, — дрогнувшим голосом произнёс Корнилов. Пожаловался: — Мне так иногда хочется вернуться назад, в своё прошлое, в детство, на озеро Зайсан, либо в станицу Каркаралинскую, что хоть криком кричи. Если бы человек мог возвращаться в своё прошлое, он бы многие досадные оплошности исправил...
— Не дано, ваше благородие.
— Охо-хо-хо, грехи наши тяжкие. — Корнилов согнулся по-старчески, в голосе его прозвучали скрипучие разлаженные нотки. Он ещё раз хлопнул казака по плечу. — Дорога у нас будет длинная, времени свободного — воз и маленькая тележка, о многом сумеем переговорить... Кстати, а по отчеству как будешь?
— Васильевич.
— Василий Васильевич, выходит. Буду знать. Кстати, Василий Васильевич звучит лучше, чем просто Вася.
— Да-к... — Казак замялся, приподнял одно плечо, потом другое. — Мне неудобно как-то.
— Неудобно с печки в штаны прыгать, а всё остальное очень даже удобно, друг мой. Завтра с утра надо проверить лошадей, особенно ноги — нет ли расхлябанных подков... Это раз. И два — нет ли потёртостей? В горах нам никто не поможет, только сами себе...
— Я в станице, случалось, ковалю вашему помогал.
— Митричу, что ль?
— Ему самому. Так вот, не взять ли нам, ваше благородие, с собой кое-какой инструмент? А? В пути мало ли что может случиться.
— Взять. Обязательно взять. — Корнилов ещё раз примял ладонью погон на плече Созинова и ушёл.
Несмотря на апрель, погода в Ташкенте стояла уже летняя, жаркая, как в июле, воздух гудел от пчёл, солнце выжаривало карагачи и высокие, стройные стволы пирамидальных тополей до гитарного звона, город пахнул мёдом, яблоками и цветами.
Из казармы капитан направился на рынок, купил там снизку чеснока.
— А чеснок зачем? — спросила Таисия Владимировна.
— Никакая зараза не пристанет, если в кармане лежит головка чеснока, — даже холера, даже брюшной тиф, и те не прицепятся... Проверено много раз. В походе же всё может быть: и кусок грязи можно съесть, и хворую дичь случайно попробовать, и в моровое место попасть. А чеснок — штука спасительная, от всякой опасной хвори способен уберечь. После любой еды, после любой воды достаточно съесть дольку и можно быть уверенным — не занеможешь.
— Интересно как. — Таисия Владимировна зябко поёжилась — дальних дорог и неизвестности она боялась, за мужа опасалась.
Созинов оказался ловким казаком, у него всё спорилось в руках, он, кажется, успевал бывать одновременно сразу в нескольких местах, чем вызывал у текинцев некое нехорошее изумление.
— Шайтан! — крутили они из стороны в сторону каракулевыми папахами и делали круглые глаза.
Созинов, ловя на себе взгляды текинцев, только посмеивался. Потом не выдержал, подошёл к ним: