Жизнь и судьба Федора Соймонова
Шрифт:
Вмешался Иван Ильич. Рассказал, что Федор восемь лет без отпуска провел на Каспии, а ныне вернулся, женился, сына родил...
— То добро! — перебил снова генерал-прокурор. — Добро, у меня вот тоже наследник появился, не гляди, что я стар. — Он засмеялся коротко, но, поняв неуместность веселья, оборвал смех. — Это хорошо, что ты в Москве. Здесь скоро за честным человеком с фонарем при белом свете ходить станут. Зело в них большая нужда будет...
С этими словами он отошел к камергеру князю Сергею Петровичу Долгорукому. Иван Ильич подмигнул Соймонову:
— Тут, брат, ноне великие дела будут. Чего
Федор стал вполголоса рассказывать. Иван Ильич встревожился. Пару раз останавливал капитана, переходил на иное место, оглядывался. Глаза его сузились, губы подобрались.
— Говорить лишнее не стану, — сказал он, когда Федор кончил обсказывать. — Раз привез, стало быть, сам понимаешь, как дале себя держать и что за такие-то вести быть может. Сказал и забыл. И на дыбе не вспомнил, и на плахе... Ты меня здеся дождись, а сам ни во что не плетися...
В сей момент из совещательной палаты показались члены «осьмиличного» совета, по меткому выражению Феофана. Впереди шел князь Дмитрий Михайлович Голицын. Он откашлялся и голосом, хриплым то ли от волнения, то ли от прошедших споров, объявил, что совет положил быть на российском престоле герцогине Курляндской Анне Иоанновне. На мгновение в зале воцарилась тишина. Новость была неожиданной. Но потом все зашумели, заговорили. Из всех выделился Ягужинский. Он подошел к князю Василию Лукичу и громко, «с великим желанием» сказал, как выкрикнул:
— Батюшки мои, прибавьте нам, как можно, воли!
Василий Лукич нахмурился, почесал ухо.
— Говорено уже о том было, но то не надобно, — ответил он.
Павел Иванович стал еще что-то говорить ему, но слова его потонули в общем шуме. Сенаторы и генералитет стали расходиться.
— Пойдем и мы, — позвал Федора Иван Ильич. — Ноне более ничего не будет.
И они стали спускаться в сени. Но когда подошли к изрядно уменьшившейся куче шуб, наверху показался князь Дмитрий Михайлович Голицын и стал снова всех звать назад.
— Боится, как бы не было чего... — усмехнулся Мамонов.
— Да уж непременно чтой-то будет... — вторил ему Ягужинский. — Ты вот чего, морской, — сказал он, наклонившись к уху Соймонова, — ты приди-тко ко мне завтра ввечеру, как стемнеет. Да не в санях тройкой, и не к парадному крыльцу... Сам, чай, понимаешь...
Федор кивнул. Тогда Ягужинский легонько подтолкнул его в спину. Накинув полушубок, Федор спустился с крыльца и пошел отыскивать свои сани.
Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю и две выполнить приказание генерал-прокурора он не смог. Жесточайшая лихорадка свалила его в постель. Сперва он еще порывался встать и идти. Но потом послал к Ягужинскому Семена.
О чем доносил старый камердинер по возвращении, он уже не помнил. С воспаленным горлом, в жару, лежал он почти в беспамятстве. И лишь придя в себя, узнал, что Павел Иванович велел тогда отвезти старого солдата домой на своих санях и что адъютант генерал-прокурора приходил в горницу, удостоверялся в его беспамятстве и болезни. «Пошто я ему понадобился?» — думал Федор, но бурные события февраля 1730-го отбили у него память. Да и Ягужинскому было не до него...
4
«...Егда
Но мы, пользуясь преимуществом потомков перед современниками, можем попытаться проникнуть вслед за «верховниками» за плотно притворенные двери совещательной палаты, чтобы незримо присутствовать при том, что оставалось скрыто от современников событий. Много лет спустя по воспоминаниям действовавших лиц, по мемуарам, а то и по «допросным речам» трудолюбивые исследователи выстроили логическую цепочку неожиданного предложения князя Дмитрия Михайловича Голицына. И эта логика позволила восстановить картину происходившего. Она очень интересна. И дело здесь не в простом любопытстве.
Заговоры, межпартийная борьба и дворцовые перевороты — обычные средства движения и развития в таком централизованном, самодержавном государстве, как Россия. И обнажить сей скрытый механизм, увидеть в общем-то несложное его устройство — задача, как мне кажется, чрезвычайно важная не только для того, чтобы понять ход общественного развития XVIII века, но и для того, чтобы в эпоху провозглашенных демократических преобразований не оставаться в наивном неведении касательно «благородных» устремлений борющихся за власть группировок и их лидеров. Слишком долго жизнь и история наша учили поколение за поколением восторгаться, обожествлять того человека, которого победившая партия выдвигает по тем или иным причинам своим лидером. Обыкновенного, отнюдь не сверхчеловека, со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Не всегда даже самого умного и верного тем, кто его выдвинул и поддержал. За века дрессировки сам национальный характер народа нашего приобрел монархический оттенок. И он, разумеется, поддерживается теми, кто стоит в тени главной фигуры. Фигуры, от которой одной, строго говоря, почти ничего не зависит... Но как трудно это не просто понять, но усвоить и научиться делать выводы, чтобы перейти в конце концов к подлинно демократическому стилю и мышления и поведения. Не простое это дело и не скорое, хотя и неизбежное...
В совещательной палате, расположенной через зал от императорской опочивальни, где только что скончался Петр Второй, собрался «осьмиличный» совет с приглашенными ближними людьми. Впрочем, собрался он не в полном составе. Остермана среди Долгоруких и Голицыных видно не было. Первым обратил на это внимание Алексей Григорьевич, который отличался особенно нервным, беспокойным поведением.
— А где Андрей-то Иваныч? — вопросил он громко собравшихся.
Князь Василий Лукич остановил его: