Жизнь и судьба Федора Соймонова
Шрифт:
— Господин сенатор в Лефортове днюет и ночует. Сама который день жду — все очи проглядела. — Она метнула взгляд на капитана, не смеется ли ее словам. Но для Федора было такое признание не в диковинку. И, успокоившись, хозяйка продолжала: — Ты, чай, сам знаешь, какия там страсти. Дохтуры говорят — никакой надежи не осталося. Велели святые дары готовить. А ведь все уже на поправку шло. Долгорукие проклятые недоглядели, где им за дитем смотреть. Три дни назад государь с постельки-то встал, душно, говорит, мне. И к открытому окошку, подышать, значит, морозным воздухом. А хворь-то
Она внимательно смотрела на Соймонова, пока тот медлил с ответом. Потом отошла к окну и помолчала, будто решая что-то про себя. А решивши, подступила к капитану:
— Ты, слышь-ко, Федор Иваныч, чего тебе Ивана Ильича ждать-сидеть? Поезжай-ка ты сам в лефортовский-то дворец. И мою поручку заедино выполнишь...
— Каку таку поручку, ты об чем, Прасковья Ивановна?..
— А поедешь?
— Да чего мне там делать-то? Я вон письмо тебе оставлю, а потом еще раз забреду.
— Ну, как знаешь. Мы тебе завсегда рады, заходи.
Она налила Федору Ивановичу еще рюмку. И, когда он выпил, спросила:
— А может, съездишь? Ноне день-то какой страшной... Вдруг спортили государя, ноне в самый раз помочь порченому подать...
— Что ты, матушка, об чем молвишь? Какой такой ноне день особой и на каку помочь намек подаешь?
Прасковья Ивановна приблизилась к нему.
— А ты аль не знаешь, что на Афонасия-ломоноса по всей святой Руси в сей-то день шептуны ведьм и всяку нечисту силу гоняют?
Соймонов напряг память: «И верно, вроде ныне Афонасий-ломонос. Его в селах поминают». Но сказал строго:
— Ноне день памяти Афонасия и Кирилла — архиепископов александрийских, пострадавших за святую веру. А ты про ведьмов... — Но не удержался и спросил: — А как гоняют-то их?..
Прасковья Ивановна оживилась, подтащила его к лавке с прислоном, обитой цветным сукном, усадила, сама рядом села.
— Да как же, батюшка, аль не слыхивал? Беда ведь, коли повадятся ведьмы куда. А лефортовский дворец — место завсегда нечистым мнилося. Но тута главно дело сперва трубы печныя заговорить. Потому что именно чрез оныя ведьмы-то в жилье и влетают. Делают же сей заговор в полночь: клин-клинок заговорный под князек забивают, на загнетке золу из семи печей наговорну насыпают, а потом из неписаного заговора слова говорят... У меня среди дворни есть ворожей-заговорщик, ох, знатной колдун. Может, ты его туды завезешь?..
Соймонов в ужасе отшатнулся и замахал руками:
— Господь с тобою, матушка Прасковья Ивановна! Али ты не ведаешь, что за ворожбу-то на царское величество бывает?..
— А ты не говори никому, ково привез. Да и тебе отколь самому знать. Мово человека с моею челобитной к Ивану Ильичу — и весь сказ.
Она встала с места, подошла к низкой двери, выглянула из нее, потом затворила плотно и, подсев к Федору, зашептала в ухо:
— Намедни в головинском дворце у Долгоруких съезд был.
Федор внутренне напрягся. Про это он знал. А дальше бы и ни к чему. Но Прасковья уже перечисляла приезжавших во дворец, загибая пальцы:
— Съехались поутру. Сам-то Алешка еще
Федор поглядел на дверь. Понимал, что доверяет ему Прасковья Ивановна такую страшную тайну, за которую в застенок попасть — легче легкого. Наверху, над покоями отца — Алексея Григорьевича Долгорукого, жила княжна Екатерина. Значит, ее прочили на престол...
Прасковья Ивановна говорила торопливо, дышала в самое ухо Федора словами:
— Фельдмаршал князь Василий Владимирович, ты ведь знаешь его, он человек честный, сказал на то — неслыханное, мол, дело затеваете, чтоб обрученная невеста российского престола наследницей была. Кто, мол, ей подданным быть похочет? Не токмо посторонние, но и я, и протчие из нашей же фамилии не похотят. Княжна Катерина с государем не венчана. Смута пойдет...
А Алешка знай свое талдычит: «Хоть и не венчана, да обручена». Князь Василий Владимирович противился. Говорил — венчание, мол, иное, а обручение — иное. Да ежели б она за государем и в супружестве была, и тогда учинение ее наследницею было бы не без сумнения... Но тут Алешку-то Сергейка-князь поддержал. Братья ить, куды денесси. Ежели, говорит, энергически за сие дело взяться, в успехе сомневаться не можно. А Алешка подсказывает: графа, говорит, Головкина и князя Голицына уговорим. А ежели заспорят, станем их бить. Ты, мол, Василий, в Преображенском полку подполковник, князь Иван — майор. В Семеновском полку тоже особо спорить некому...
Фельдмаршал инда закипел весь. «Вы чо, ребячье, врете? — вскричал. — Как я о том в полку объявлю? Да они убьют меня, не токмо что бранить станут, и правы будут! Нет, сие дело не по мне!» А далее он позвал брата Михаила с собою и прочь пошел, домой поехал... Более я ничего не знаю. Но надо бы Ивану Ильичу об том весть передать, как бы чего Долгорукие худого не учинили...
Федора так и подмывало спросить: откуда у нее такие-то сведения, сидючи в Замоскворечье? Но он понимал, что, во-первых, Прасковья не ответит, а во-вторых, и вопрос таковой был бы неприличен. «Господи, — думал про себя Федор с тоскою, — и почему это на мою долю таки конфиденции валятся?» Он уже решил про себя, что поедет, конечно, во дворец к Ивану Ильичу и отыщет его. То, что он узнал, было слишком важно, чтобы отказаться от такого поручения. Со вздохом поднялся он со скамьи.
— Съезди, батюшко, съезди, милостивец. Господь тебя не оставит за благое дело. Я бы и сама полетела, да ведь знаешь, чай, нельзя мне во дворец...
Прасковья мелко, мелко крестила Федора и себя и кланялась то ему, то иконам в красном углу залы.
— Некому мне более, Федя, дело то доверить. А ты человек надежной.... Да еще вот чего: человека-то мово, ворожея, возьми с собою. Он смирной, не обеспокоит...
Федор только рукой махнул: «Семь бед — один ответ!»