Жизнь и творчество С. М. Дубнова

Дубнова-Эрлих Софья

Воодушевление, вызванное новыми перспективами, не мешало писателю с прежней энергией отстаивать позиции автономизма. В статье, напечатанной в юбилейном сборнике в честь Житловского (1929 г.), С. Дубнов, приветствуя в лице юбиляра первого социалиста, заговорившего о еврейских национальных правах, сожалеет о том, что близкий ему по духу общественный деятель недостаточно отчетливо подчеркивает в своей национальной программе принцип автономии.

Эмоциональные нотки звучат во всех статьях С. Дубнова за берлинский период. Пишет ли он о необходимости исследования новых явлений в области еврейской экономики, или о временах гайдаматчины, всюду слышится взволнованный голос публициста. С большим подъемом написана статья о значении Еврейского Научного Института, приуроченная к созыву первой конференции (Литерарише Блетер, 1929). С момента возникновения еврейской академии наук в 1925 г. С. Дубнов становится ее верным

другом и сотрудником; с радостью констатирует он, что масштаб ее деятельности расширяется с каждым годом. Одной из главных задач Института историк считает развитие и (227) обогащение еврейского языка, являющегося связующим звеном между различными частями народа. "В современной обстановке - утверждает он - идиш, как язык возрождающейся еврейской науки, становится исторической необходимостью. Различные языки были у нас языками культурного ренессанса наряду с древним национальным языком - греческий, арабский, немецкий... Теперь наступила очередь языка, на котором говорит большинство народа".

В начале 1930 г. писателю пришлось прервать на время работу и заняться упаковкой архива; предстоял переезд на новую квартиру, на этот раз свою собственную. Квартира намечена была давно: во время прогулок С. Дубнов часто сворачивал на тихую боковую улицу, где среди особняков, обвитых плющем, строился дом современного типа. Дом вышел на славу: с плоской крышей, с широкими прямоугольниками окон, весь точно отполированный, он сверкал на солнце лаком, стеклом, металлом. А когда в уютном светлом кабинете расставлены были книги и развешены портреты в выцветших рамках, среди берлинского "модерна" запахло Одессой, Вильной, Петербургом, той атмосферой, которая сопутствовала хозяину кабинета во всех его странствиях.

В те часы, когда солнце не слишком припекало, писатель работал на плоской цементированной крыше, уставленной простой, но удобной садовой мебелью. Ветер приносил аромат роз из соседнего сада, отголоски детских игр внизу, приглушенные расстоянием звуки спокойной, размеренной жизни. Особенно хорошо писались под этот аккомпанемент некоторые главы воспоминаний. Но по временам С. Дубнов откладывал перо: по сверкающему асфальту мостовой мчалась к угловому газетному киоску череда велосипедистов; сверху было видно, как широкоплечие светлоголовые парни в коричневых блузах сбрасывали на прилавок стопки газетных листов. Случалось, что писатель сталкивался с этими юношами лицом к лицу, спускаясь за вечерней газетой, и они угрюмо косились на его седую бороду, широкополую шляпу, семитский нос с горбинкой. Со свежеотпечатанных страниц кричали напоенные ненавистью заголовки, и от этих неистовых выкриков, от коричневых блуз и бычачьих крутых затылков ложилась на пейзаж золотой осени зловещая тень....

(228)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЕ

На высокой полке среди тесно сомкнутых рядов книг выделялись десять больших томов в темных переплетах с тисненными золотом корешками: крупнейший труд, потребовавший наивысшего напряжения сил. "История" оценена была по достоинству - об этом свидетельствовали письма разбросанных по свету друзей, отклики безымянных читателей, рецензии специалистов. Крупные ученые Запада, как Гуго Гресман и Фриц Беер, отмечали в своих отзывах феноменальную трудоспособность и эрудицию русско-еврейского историка, его самостоятельность в обработке источников. Профессор И. Эльбоген отозвался с величайшей похвалой об архитектонике "Истории". Не меньше, чем лестные отзывы специалистов, радовали автора отклики рядовых читателей, которые углублялись в прошлое народа, ища в нем пути к будущему: для них-то и предназначался многотомный труд.

В сентябре 1930 года писателю должно было исполниться 70 лет; эта дата совпадала с пятидесятилетней годовщиной его литературной деятельности. Хронологические вехи обычно являются толчком к подведению жизненных итогов; С. Дубнов не нуждался в таком импульсе - он давно уже работал над мемуарами, подводя итог и своей жизни, и целой эпохе. Несколько фрагментов, прочитанных друзьям, вызвали оживленный обмен мнений, и автор решил систематически читать в своем кругу главу за главой. Среди слушателей не было его ровесников; старше других была Мария Рейнус, талантливый врач, человек большого ума и глубокой культуры, в молодые годы шагнувшая из атмосферы гаскалы прямо в социализм. Она вносила особый тон в дружеские беседы, тонко подмеченными штрихами дополняя характеристику знакомой ей эпохи.

(229) В то время; как С. Дубнов углублялся в недалекое прошлое, друзья, единомышленники и коллеги готовились достойно ознаменовать его семидесятилетие. Решено было создать особый фонд его имени для издания Еврейской Энциклопедии. Группа историков подготовляла к печати большой сборник. Книга "Festschrift zu Simon Dubnovs siebzigsten Geburtstag", вышедшая под редакцией

И. Эльбогена, M. Вишницера и И. Майзеля, представляла собой объемистый том, содержавший ряд работ по истории западного и восточного еврейства. Сборник открывался кратким прочувствованным приветствием; характеристике самого юбиляра были посвящены статьи И. Эльбогена и А. Штейнберга. Немецкий ученый указывал, что С. Дубнов, занявший в еврейской историографии место Греца, значительно расширил область исследования при помощи новых методов и недавно открытых материалов. А. Штейнберг, подвергший анализу философско-исторические взгляды писателя, развивал мысль, что краеугольным камнем еврейской историософии является сознание своеобразия исторического пути еврейства; он ссылался при этом на Н. Бердяева, утверждавшего, что факт существования еврейского народа, необъяснимый с точки зрения исторического материализма, является чем-то исключительным в истории человечества. С. Дубнов - указывалось в статье - разделял эту концепцию; несмотря на приверженность к позитивизму и разрыв с метафизической традицией, он строил свою историографию на убеждении, что в основе жизни народа лежит духовное начало - воля к национальному самоутверждению.

Ценным юбилейным подарком был составленный И. Майзелем хронологический указатель работ С. Дубнова за пятьдесят лет, помещенный в конце сборника. Долгий путь от юношеской корреспонденции в журнале "Русский Еврей" до статьи, напечатанной в 1930 году в берлинском "Еврейском Лексиконе", впервые представлен наглядно в перечне, содержащем около семисот названий (в его состав вошли также переводы на иностранные языки). Этот указатель, стоивший немалых усилий, стал необходимым подспорьем при изучении литературного наследства писателя, значительная часть работ которого разбросана по периодическим изданиям.

(230) Представители еврейской науки и общественности постановили устроить торжественное юбилейное собрание. Слухи об этом дошли до писателя, и он решил уклониться от официального чествования. Делегаты от еврейской общины, в день юбилея явившиеся к нему на квартиру в парадных костюмах и лоснящихся цилиндрах, были озадачены, когда открывшая им дверь миниатюрная седая женщина смущенно пробормотала, что юбиляр уехал из Берлина на несколько дней. Их изумление еще возросло, когда, очутившись на улице, они увидели, что по плоской крыше невысокого дома гонялись за мячом с веселыми окриками два партнера - пятилетний мальчуган и подвижной смуглый человек с волнистой серебряной шевелюрой, тот самый, которого в это время с нетерпением дожидалась публика на юбилейном собрании...

Пятилетний товарищ писателя был первым посетителем, перед которым распахнулись в этот день двери квартиры Дубновых. Вечером за чайным столом оживленно хлопотали гости-друзья, усадив хозяйку дома, как именинницу, в глубокое кресло. Настроение было праздничное, и от легкого вина, от любимых песен, от застольных речей, то взволнованных, то шутливых, юбиляр чувствовал себя слегка охмелевшим.

Вся еврейская печать отметила семидесятилетие писателя; анализу подверглись все стороны его деятельности. Авторы статей согласно утверждали, что юбиляр проложил новые пути и в историографии, и в публицистике. И. Чериковер в "Литерарише Блетер", подводя итог полувековой работе, пытался определить ее глубокие эмоциональные истоки, обусловившие гармонию между историком и публицистом. С юных лет - утверждал он - в душе бунтаря-позитивиста жило горячее национальное чувство; поэтому переход от космополитизма к национализму совершился почти безболезненно. Тяготение к историческим темам выросло из тревоги за судьбу еврейства: писатель искал в прошлом ту силу, которая помогла народу уцелеть среди превратностей. Стержнем исторического процесса был для него не отвлеченный иудаизм, а живая конкретная нация. В этом заключалось его новаторство, как историка; вся современная еврейская историография выросла на разрыхленной им почве научного исследования, освобожденного от пут традиции.

(231) Новые пути, проложенные С. Дубновым в области общественной мысли, охарактеризовал в "Цукунфте" Я. Лещинский. Он считал "Письма о старом и новом еврействе", появившиеся почти одновременно с первым сионистским конгрессом и возникновением Бунда, одним из крупнейших событий в жизни восточного еврейства. Автор "Писем" стал творцом нового "голутного" национализма, который противопоставлял аристократическому скептицизму ахад-гаамистов веру в неисчерпаемые творческие силы народа. Это был демократический и действенный национализм, возникший на фоне массового революционного движения: он не звал евреев в духовное гетто, а требовал, чтоб они боролись за свои права рука об руку с другими народами. Огромно было - заявлял Я. Лещинский - значение "Писем" для всей передовой русско-еврейской интеллигенции; под их влиянием формировалось миросозерцание не только сторонников, но и противников "дубновизма".