Жизнь и творчество С. М. Дубнова
Шрифт:
С. Дубнов видел нечто символическое в том, что его главному труду суждено было появиться на родине еврейской историографии и библейской критики. Полемизируя с предшественниками, он высоко ценил их и считал своими учителями.
Последний том "Истории" вышел в свет осенью 1929 года.
(216) Это событие отпраздновано было в кругу друзей. Настроение было приподнятое. На разные лады повторялась мысль, что теперь, после осуществления главной жизненной задачи писатель имеет право на продолжительный отдых. "Отдых?
– изумился С. Дубнов: какой тут отдых, если детище, пришедшее на свет сорок лет назад, до сих пор еще не дождалось очереди?" Он напомнил друзьям, что еще в молодые годы приступил к собиранию материалов для истории хасидизма. Результатом этой работы была серия статей в "Восходе", открывших для русско-еврейского читателя большое религиозно-общественное движение, выросшее из глубин народной жизни. По мере того, как печатались статьи о хасидизме (1883-1893), архив писателя пополнялся новыми источниками, и в его воображении уже вставали контуры обширной монографии. Осуществление мечты юных лет откладывалось, однако, с года на год из-за работ более широкого
Почти одновременно с последним томом "Истории" появилась небольшая книжка на еврейском языке. Сборник "От жаргона к еврейскому языку", вышедший в Вильне в 1929 г., содержал ряд литературных воспоминаний, которые писались параллельно с большим трудом, в промежутке между 1916-ым и 1928-ым годами, преимущественно под влиянием эмоциональных импульсов. Разбросанные по периодическим изданиям, эти литературные характеристики были объединены мыслью о растущем значении еврейского языка и глубоким пиэтетом к памяти пионеров народной литературы. Перечитывая старые статьи, писатель ощутил потребность выполнить еще один долг, сознание которого много лет жило на дне души. В одной из статей, (217) появившейся в 1886 году, Критикус признался, что с некоторым предубеждением приступил к чтению "жаргонных" стихов И. Л. Гордона: ему не верилось, что настоящая поэзия возможна на языке, не имеющем установленных грамматических форм и бедном оттенками. Спустя два года, под влиянием знакомства с произведениями Шолом-Алейхема и Спектора, молодой журналист поборол эти сомнения. Отныне в критических обзорах он констатирует новое явление в жизни еврейства: возникновение подлинно народной литературы, в большей степени отвечающей потребностям широких масс, чем литература на русском или древнееврейском языке. Противников "жаргона", сетующих на его убожество, он пытается убедить, что настоящая бытовая литература возможна только на обиходном языке народа, с его живым колоритом и непередаваемыми интонациями. Действительность подтвердила смелый прогноз, который в восьмидесятых годах оспаривался большинством русско-еврейских журналистов. И в пору подведения жизненных итогов С. Дубнову захотелось изобразить путь, который вел от "жаргона" к "идишу".
Введение к сборнику отмечает глубокие сдвиги в жизни современного еврейства: древний язык литургии и письменности стал в Палестине обиходным наречием, а "жаргон", считавшийся пасынком культуры, превратился в восточной Европе и Америке в язык литературы, прессы, науки. "Новое поколение - говорит С. Дубнов - должно знать, что сорок или пятьдесят лет назад ни Менделе, ни Шолом-Алейхему, ни кому бы то ни было из представителей жаргонной литературы не снилось, что придет пора, когда "идиш" сможет конкурировать с древнееврейским и даже с более изысканными языками в школе, в литературе, в прессе, в области науки; что он так быстро из "языка простонародья" превратится в народный язык. Еврейский Научный Институт ... с рядом... исследований по истории, экономике, филологии, этнографии, фольклору - каким неправдоподобным вымыслом показалась бы нам в былые времена такая перспектива! А это ведь совершается на наших глазах, и это только начало!
"Не следует, однако,, впадать в языковой шовинизм. . . Нельзя отрицать непреходящее значение как древнего . . . национального языка, так и языков Европы и Америки, фактически ставших орудием культуры для разных частей нашего (218) народа. Но наш долг - указать ... на расцвет народного языка на почве наибольшего скопления евреев".
Живой вереницей проходят в сборнике люди, связанные с литературным ренессансом: издатель Цедербаум, типичный маскил-рационалист восьмидесятых годов, инициатор популярной "жаргонной" газеты для тех "убогих духом", кому недоступны "серьезные" русские и древнееврейские органы печати; М. Спектор, писатель - пионер, борющийся с укоренившимся в интеллигентской среде пренебрежением к "языку простонародья"; маскил-романтик Динесзон, автор наивных чувствительных повестей. Центральное место в книге занимают Абрамович - Менделе, Шолом-Алейхем и Фруг. Сближение с Шолом-Алейхемом, как видно из посвященных ему воспоминаний, произошло на почве совместной борьбы за народный язык. Письма молодого еврейского беллетриста, приведенные в сборнике, неоднократно подчеркивают, что один только Критикус в русско-еврейской журналистике отстаивает права бедного "жаргона" и защищает его от нападок. Из общности взглядов выросла дружба, которая в течение ряда лет поддерживалась перепиской и непродолжительными встречами. Еще большей эмоциональной насыщенностью отличалась долголетняя близость с С. Абрамовичем. Воспоминания, написанные непосредственно после смерти старого друга, воскрешают атмосферу интимного общения, обогащавшего душу. С. Дубнову навсегда запомнилось, как мастерски читал Менделе лирические отрывки из своих произведений, и как он однажды сказал: "Я тоже историк, но особого рода. Когда вы дойдете до истории 19-го века, вам придется пользоваться моими произведениями". Письма Абрамовича к младшему собрату проникнуты большой душевной теплотой; немногие, вероятно, считали крутого и властного "дедушку еврейской литературы" способным на такие излияния. С. Дубнов, рисуя портреты друзей, умеет находить мягкие человеческие черты; это создает климат задушевности. Глубокой грустью проникнуты строки, посвященные Фругу, спутнику юности, прожившему трудную, неудавшуюся жизнь.
Отдав дань личным воспоминаниям, писатель погрузился в работу над историей хасидизма;
После того, как пионер-энтузиаст своими первыми статьями в "Восходе" расчистил путь для исследователей, стали появляться монографии о хасидизме, систематизировавшие обширный легендарный и исторический материал. С. Дубнов особенно ценил работы М. Бубера, тонко стилизовавшего хасидские легенды и афоризмы цадиков. Новые исследования не шли, однако, дальше обработки сырого материала. Их авторам удалось опровергнуть воспитанное Гаскалой поверхностное представление о хасидизме, как об очаге невежества и реакции; но изображение исторического процесса не входило в их задачу. С. Дубнов впервые подошел к хасидизму, как к динамическому народному движению, и указал на его социальные корни. "Главная цель моей книги - писал он - в том, чтобы включить хасидское движение в цепь событий еврейской истории, осветить его социальные истоки и последствия, найти для него место в развитии нашей культуры. Я довел историю до 1815 г., до того момента, когда завершается полоса борьбы между хасидизмом и раввинизмом и начинается борьба между хасидизмом и Гаскалой. В эту пору кончается творческий период хасидизма, и движение целиком перерождается в практический цадикизм... Это начало эпохи упадка".
Перед автором стояла двоякая задача. Установление идеологического генезиса хасидизма определяло место этого движения (220) в процессе духовного развития еврейства; анализ социальных условий вдвигал его в рамки определенной эпохи. Борьба между хасидизмом и раввинизмом выступила в этом освещении, как позднейшая форма той распри между персональным и национальным началом, которая проходит через всю историю народа, то разгораясь, то затихая. Кульминационным ее пунктом С. Дубнов считал возникновение христианства, выросшего из эссейства и провозгласившего примат личности над обществом, человека над нацией. В переломную эпоху руководителями народа оказались фарисеи и их наследники творцы Талмуда; но надолго заглохшая распря вспыхнула в середине 18-го столетия, когда крушение мессианских чаяний, гайдамацкие погромы, кровавые наветы, нищета и бесправие довели огромные массы восточного еврейства до отчаяния. Из этого тупика не давали выхода ни ритуал, ни талмудическая премудрость, ни доступные только посвященным мистические формулы каббалы. Тогда в народных низах возникло могучее и своеобразное религиозное движение. "Хасидизм - пишет С. Дубнов - не был реформацией, затрагивающей основы религии и ее ответвления;
не веру, а суть религиозного credo стремился он преобразовать, когда ставил чувство выше разума, слияние с Богом - выше познания Бога, правду сердца выше книжной правды". Это движение впитало в себя элементы каббалистической мистики, приблизив ее к уровню среднего человека. В мрачную переходную эпоху оно подняло самочувствие загнанного еврея, создав ощущение внутренней свободы в атмосфере внешнего гнета.
С. Дубнов различал в истории хасидизма четыре периода:
1) эпоха возникновения движения, возглавленного Бештом, и первых столкновений с раввинизмом (1740-1781), 2) период роста хасидизма в восточной Европе, образования династий цадиков и окончательного раскола (1782-1815), 3) период укрепления цадикизма и борьбы с Гаскалой (1815-1870) и 4) период упадка движения. С особенным воодушевлением писались те главы, в которых выступает овеянный лирической дымкой образ Бешта или драматическая фигура виленского гаона. Это воодушевление превратило научный труд, испещренный подстрочными примечаниями и цитатами, в многоактную историческую драму, за которой читатель следит, не переводя дыхания.
(221)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора . . .
Ф. Тютчев.
Осень жизни не всегда бывает периодом упадка сил: людям большого душевного горения часто в поздние годы дается особенная широта и ясность мысли. С. Дубнов недаром любил повторять тютчевское стихотворение о хрустальной, прозрачной осени: он принадлежал к тем избранникам, которым судьба дарит на закате дней "короткую, но дивную пору" спокойной, уверенной в себе зрелости. В эту пору окончательно оформилось и отвердело то, что годами бродило в сознании; улеглись душевные бури; исчезли колебания, сомнения, боязнь, что не удастся довести до конца намеченные планы; перестали мучить материальные заботы. Писатель созерцал теперь былые годы сквозь прозрачный туман: лирическая умиленность обволакивала образы прошлого и неудержимо влекла к воспоминаниям.
С особенным чувством, вспоминал С. Дубнов одесский период своей жизни. Он вел регулярно переписку со старыми друзьями, переселившимися в Палестину. В последнее время письма проникнуты были тревогой: здоровье Ахад-Гаама заметно ухудшалось. Сам Ахад-Гаам писал редко; в 1927 г. пришла весть об его смерти. С. Дубнов на время прервал работу; ему захотелось вглядеться в минувшее, мысленно воскресить путь многолетней дружбы. Под впечатлением утраты он осознал яснее, чем когда бы то ни было, всю глубину и плодотворность интеллектуального общения с идейным соратником-противником, все своеобразие (222) дружбы, которой принципиальные расхождения, казалось, только придавали эмоциональную напряженность.