Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Шрифт:
Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не «модно», теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до земли раскрытым ковшом, смотанными с лебедок канатами, валяющимися на снегу, дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн — ведь «живого»-то скрепера я до сих пор и не видел. Все чертежи да фотографии, а вот это железное чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый
— скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный «толкатель»!
Все хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь. Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.
Печальная телепатия
В конце апреля 1960 года я собирался на тренировку, которая начиналась около шести часов вечера. Чувствовал я себя хорошо, погода была отличная. Апрель в Тбилиси превосходен — все цветет, город как будто обрызган духами, яркое солнце, но еще нет жары. Я бросал тренировочные принадлежности в чемоданчик — пояс, бандаж, штангетки, трико, как вдруг меня неожиданно качнуло в сторону. Впечатление такое, как при землетрясении — пол уходит из-под тебя. Я выправился, но снова и снова толчки в стороны — голова шла кругом, равновесие было совершенно потеряно. Я ощупью добрался до тахты, влез на нее и лег. Мама налила мне валерьянки — тогда от всего лечили валерьянкой. Я чувствовал, как бешено колотится сердце, не хватает воздуха, силы совершенно покинули меня — руки не мог оторвать от тахты.
Постепенно сердце успокоилось, дыхание нормализовалось, голова перестала кружиться. Я легко привстал с тахты и прошелся по комнате — все недомогание закончилось бесследно. У меня не осталось и сомнения — надо идти на тренировку, как намечалось. Посмотрел на часы — пять минут шестого, успеваю с запасом. Подсобрал вещи и пошел. Тренировка прошла хорошо, сил было даже больше, чем обычно.
Около половины восьмого весело возвращаюсь домой — у мамы и бабушки суровые лица. Бабушка протягивает мне телеграмму из Сухуми, я помню ее наизусть: «Дорогие мои сегодня в пять часов скончался отец Дмитрий Иосифович Гулиа — Жора».
Так вот, в чем дело, сразу подумал я — время моего приступа совпало с временем смерти деда. Но почему только от смерти деда мне передался на расстоянии такой мощный импульс? Ведь умирали же у меня и другие близкие люди — и ничего! Мама умерла вообще в соседней комнате, почти в том же возрасте, что и дедушка — никакой телепатии, утром заглядывая к ней в комнату, я и поверить не мог, что ее уже нет в живых.
Я не специалист по телепатии, но уверен, что она в этот момент была — поступил сильнейший сигнал от умирающего деда ко мне, и удивительно, что только ко мне — ни у кого другого из близких родственников сходных ощущений не возникло. Может быть потому, что мы с дедом были очень схожи и по характеру, и по поведению, и по отношению к жизни?
Мы с мамой на следующий же день выехали в Сухуми и прибыли как раз к панихиде, которая состоялась в Доме литератора. Меня, да и не только меня одного, поразило, как выглядел дедушка — лицо розовое, ни одной морщинки, как живой спящий человек. При том, что он болел диабетом почти сорок лет, а под конец жизни, практически ослеп и оглох. Да и внешне выглядел он неважно
— совершенно высохший, бледный старик. А тут — помолодевший и румяный! Бабушка никак не могла успокоиться — она говорила всем и каждому: «Посмотрите на него, как он выглядит —
На следующий день гроб перенесли в здание театра им. Самсона Чанба, что в центре Сухуми, на набережной Руставели. Два дня проходили панихиды в здании театра, народ шел непрерывным потоком. Казалось, во всем Сухуми, во всей Абхазии нет столько людей, сколько проходило мимо его гроба.
Характерно еще одно: хоронили деда в Сухуми, а ночевали мы с мамой, да и все близкие родственники — в загородном доме в Агудзера. А по дороге мама захотела купить цветы на похороны. И вот парадокс — в конце апреля, когда в Абхазии цветет все, когда цветы можно собирать с любого куста, с любого дерева — цветов в продаже не оказалось.
Вы что не знаете, где сегодня все цветы? — сурово спросила нас продавщица, — все цветы сегодня у Дмитрия Гулиа, и ничего больше не осталось!
Во время панихиды и митинга на центральной площади Сухуми вдруг заморосил небольшой дождик. И люди мигом догадались снять с магазинной витрины гнутое стекло и покрыть им открытый гроб.
Похоронили деда в саду филармонии в центре Сухуми. В подготовленной бетонированной яме был заготовлен массивный железный ящик, погруженный в расплавленный битум — гидроизоляцию. Гроб стали опускать в этот железный ящик и обнаружили, что он не проходит по длине. Тут же отпилили в районе ног небольшую полоску дерева, и гроб прошел в ящик. Железный ящик покрыли железной же плитой и эту плиту несколько сварщиков приварили к ящику толстым и плотным швом. А сверху уже закрытый ящик снова залили битумом, а сверху — бетоном.
Бабушка при этом постоянно спрашивала у дяди Жоры — своего сына:
— Для чего это, Жорочка, для чего так сильно закрывают?
— Мама, это же на тысячелетия! — скороговоркой отвечал взволнованный Жора.
Позже на могиле деда установили гранитный бюст. Дед изображен этаким энергичным прямым красавцем-мужчиной в галстуке. А в жизни он был сутулым, нерешительным в движениях, и в галстуке, я лично его никогда не видел. Конечно, хорошо, что у народного поэта такой энергичный и жизнерадостный вид. Как Гоголь на Гоголевском бульваре в Москве — веселый и жизнерадостный! Но у Гоголя есть и другой памятник — в сквере на Арбате, более отражающий его внутреннее состояние. Так и у моего деда есть памятник в Тбилиси в районе Ортачала. Там дед сидит в кресле, у него задумчивый и сосредоточенный вид. На мой взгляд, конечно, этот памятник больше похож на реального Дмитрия Гулиа. Кстати, памятник цел, и слухи о том, что его снесли грузины во время грузино-абхазской войны, не обоснованы.
Я помню «дедушку Дмитрия», когда он по утрам вставал с постели и, надев пижаму, выходил со своей любимой палкой на застекленную веранду, где мы обычно обедали. Эта веранда играла роль холла, где кто-нибудь постоянно находился. Усы у деда утром хаотично торчали в разные стороны, и если он был в плохом настроении, то громко говорил: «Кхм!» и, палкой или ногами, расталкивал стулья, попадающиеся на его пути. Он шел к своему любимому плетеному креслу на открытой части веранды, где виноградник особенно густо обвивал перила, и казалось, что кресло подвешено на виноградной лозе. Там, в этом кресле, дед сидел часами.
Если же настроение деда с утра было хорошим, то он, проходя по веранде, затягивал абхазскую песню:
— «Оу райда, сиуа райда, оу!» — и так далее, или другую:
— «Оре раша, раша орера, оу!» — с соответствующим продолжением (если, конечно, я правильно передал эти звуки в русской транскрипции).
Или, указывая на сливочное масло, которое обычно стояло в масленке на холодильнике, спрашивал бабушку:
— Леля, это масло или сало?
— Масло, Дыма, масло! — начиная сердиться, отвечала бабушка. Она звук «и» произносила твердо, и получалось что-то вроде: «Дыма».