Жизнь Клима Самгина (Часть 1)
Шрифт:
– Самгин?
– вопросительно крикнул он, закрыв глаза, и распростер руки; гитара, упав на пол, загудела, форточка ответила ей визгом.
Клим не успел уклониться от объятий, Лютов тискал его, приподнимал и, целуя мокрыми, горячими губами, бормотал;
– Спасибо... Я - очень... очень...
Подтащил его к столу, нагруженному бутылками, тарелками, и, наливая дрожащей рукой водку в рюмки, крикнул:
– Дьякон - иди! ?h'o - свой.
В углу открылась незаметная дверь, вошел, угрюмо усмехаясь, вчерашний серый дьякон. При свете двух больших ламп Самгин
– Ипатьевский, - нерешительно сказал дьякон, до боли крепко тиснув костлявыми пальцами ладонь Самгина, и медленно согнулся, поднимая гитару.
Макаров, закрывая форточку, кричал на хозяина:
– Пневмонию схватить хочешь?
– Костя, - задыхаюсь!
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал:
– Самгин! Вот - человек! Даже - не человек, а - храм! Молитесь благодарно силе, создающей таких людей!
Дьякон углубленно настраивал гитару. Настроив, он встал и понес ее в угол, Клим увидал пред собой великана, с широкой, плоской грудью, обезьяньими лапами и костлявым лицом Христа ради юродивого, из темных ям на этом лице отвлеченно смотрели огромные, водянистые глаза.
Налив четыре больших рюмки золотистой водки, 'Лютов объявил:
– Польская старка! Бьет без промаха. Предлагаю выпить за здоровье Алины Марковны Телепневой, бывшей моей невесты. Она меня... она отказала мне, Самгин! Отказалась солгать душою и телом. Глубоко, искренно уважаю ура!
– Ура, - повторил дьякон замогильным басом. После двух рюмок необыкновенно вкусной водки и дьякон и Лютов показались Климу менее безобразными. Лютов даже и не очень пьян, а только лирически и до ярости возбужден. В его косых глазах горело нечто близкое исступлению, он вопросительно оглядывался, и высокий голос его внезапно, как бы от испуга, ниспадал до шопота.
– Костя!
– кричал он.
– Ведь надо иметь хорошую душу, чтоб отказаться от больших денег?
Макаров, усмехаясь, толкал его к дивану и уговаривал ласково:
– Ты - сядь, посиди спокойно.
– Стой! Я - большие деньги и - больше ничего! И еще я - жертва, приносимая историей себе самой за грехи отцов моих.
Остановясь среди комнаты, он взмахнул руками, поднял их над головой, как будто купальщик, намеренный нырнуть в воду.
– Когда-нибудь на земле будет жить справедливое человечество, и оно, на площадях городов своих, поставит изумительной красоты монументы и напишет на них...
Он задохнулся, замигал и взвизгнул:
– И напишет: "Предшественникам нашим, погибшим за грехи и ошибки отцов". Напишет!
Клим видел, как под рубахой трясутся
– Вы очень хорошо сказали о монументах... Лютов, крутя головой, обвел его воспаленным взглядом, закачался, поглаживая колени ладонями.
– Поставят монументы, - убежденно сказал он.
– Не из милосердия, тогда милосердию не будет места, потому что не будет наших накожных страданий, - монументы поставят из любви к необыкновенной красоте правды прошлого; ее поймут и оценят, эту красоту...
У стола дьякон, обучая Макарова играть на гитаре, говорил густейшим басом:
– Согните пальцы круче, крючковатой...
– Вы - извините меня, - заговорил Клим.
– Но я видел, что Алина...
Лютов перестал гладить колени и сидел согнувшись.
– Она, в сущности, не умная девушка...
– Женское в ней - умное.
– Мне кажется, она не способна понять, за что надо любить...
– При чем здесь - за что?
– спросил Лютов, резко откинувшись на спинку дивана, и взглянул в лицо Самгина обжигающим взглядом.
– За что - это от ума. Ум - против любви... против всякой любви! Когда его преодолеет любовь, он - извиняется: люблю за красоту, за милые глаза, глупую - за глупость. Глупость можно окрестить другим именем... Глупость - многоименна...
Он вскочил, подошел к столу и, схватив дьякона за плечи, стал просить:
– Егор, - почитай о неразменном рубле... Ну, - пожалуйста!
– При незнакомом человеке?
– вопросительно и смущенно сказал дьякон, взглянув на Клима.
– Хотя мы как будто уже встречались...
Клим любезно улыбнулся.
– Смолоду одержим стихотворной страстью, но конфужусь людей просвещенных, понимая убожество свое.
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал:
– Х-хо!
А прежде чем положить хлеб с луком в рот, он, сморщив ноздри длинного носа, понюхал хлеб, как цветок.
Лютов стоял, предостерегающе подняв правую руку, крепко растирая левой неровно отросшую бородку. Макаров, сидя у стола, сосредоточенно намазывал икрою калач. Клим Самгин, на диване, улыбался, ожидая неприличного и смешного.
– Ну - вот!
– сказал дьякон и начал протяжно, раздумчиво, негромко:
Не спалося господу Исусу,
И пошел господь гулять по звездам,