Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Шрифт:
– Ну, что вы скажете?
– Замечательно, - быстро ответил Митрофанов.
– Замечательно, повторил он, вскинув голову и этим поправив шапку.
– Стройно, - сказал он, щупая пальцами пуговицу пальто.
– Весьма... внушительно!
В его поведении было что-то странное, он возбудил любопытство Самгина, и Клим предложил ему позавтракать. Митрофанов согласился не сразу, стесненно поеживаясь, оглядываясь, а согласясь, пошел быстро, молча и впереди Самгина.
В полуподвальном ресторане, тесно набитом людями, они устроились в углу, около какого-то шкафа. Гости ресторана вели себя так размашисто и бесцеремонно шумно, как будто все они были близко знакомы друг с другом и собрались на юбилейный или
– Затея - умственная. Это - верно: хозяева мало чего видят, кроме своей пользы. Конечно - облегчить рабочих людей надо.
Но, выпив рюмки три водки, он глубоко вздохнул, закрыл глаза, сморщился и, качая головою, тихонько сказал:
– Эх, Клим Иванович, клюква это!
– Что?
– также тихо спросил Самгин, уже зная, что сейчас услышит нечто своеобразное и, наверное, как всегда от Митрофанова, успокаивающее.
– Клюква, - повторил Митрофанов, наклоняясь к нему через стол.
– Вы, Клим Иванович, не верьте: волка клюквой не накормишь, не ест!
– зашептал он, часто мигая глазами, и еще более налег на стол.
– Не верьте притворяются. Я знаю.
Погрозив пальцем, он торопливо налил и быстро выпил еще рюмку, взял кусок хлеба, понюхал его и снова положил на тарелку.
– Вас благоразумие обманывает. Многие видят то, чего им хочется, а его, хотимого-то, - нету. Призраки воображаемые, так сказать, видим.
Оглянувшись, он зашептал:
– Я с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал, как они говорят. Вы думаете, действительно к царю шли, мириться?
Усмехнувшись, Митрофанов махнул рукою над столом, задел бутылку и, удерживая ее, подскочил на стуле.
– Извините. Я фабричных знаю-с, - продолжал он шептать.
– Это - народ особенный, им - наплевать на все, вот что! Тут один не пожелал кривить душою, арестовали его...
– Да, я слышал. Мальчишка?
– Зачем? Нет, он - бритый и ростом маловат, а годами - наверное, старше вас.
– Рабочий?
Митрофанов, утвердительно кивнув головой, посмотрел через плечо свое, продолжая с усмешкой:
– Он их - матюками! Идет и садит прямо в морды: "Сволочь вы, говорит, да! Этого царя, говорит, убили за то, что он обманул народ, - понимаете? А вы, говорит, на коленки встать пред ним идете". Его, знаете, бьют, толкают, - молчи, дурак! А он, как пьяный, ничего не чувствует, снова ввернется в толпу, кричит: "Падаль!" Клим Иванович, не в том дело, что человек буянит, а в том, что из десяти семеро одобряют его, а если и бьют, так это они из осторожности. Хитрость - простая! Весь этот ход - неверный, Клим Иванович, это ход на проигрыш. Там один гусь гоготал; дескать народ во главе с царем, а ведь все знают: царь у нас несчастливый, неудачный царь! Передавили в коронацию тысячи народу, а он - даже не перекрестился. Хоть бы пяток полицейских повесил. Дедушка - вешал, не стеснялся. А этот - дядю боится. Вы думаете, народ Ходынку не помнит? Нет, народ злопамятен. Ему, кроме зла, и помнить нечего.
Митрофанов испуганно взмахнул головою.
– Это, конечно, не я говорю, а так, вообще говорится...
– Да, - сказал Самгин, постукивая пальцами по столу.
Это было не то, чего он ожидал от Митрофанова, это не успокаивало, а вызывало двойственное впечатление:
Митрофанов укреплял чувство, которое пугало, но было почти приятно, что именно он укрепляет это чувство.
– Да, правительство у нас бездарное, царь - бессилен, - пробормотал он, осматривая рассеянно десятки сытых лиц; красноватые лица эти в
– Вот вы, Иван Петрович, простой, честный, русский человек...
Митрофанов наклонил голову над столом.
– Ну, вот, скажите: как вам кажется: будет у нас революция?
Митрофанов поднял голову и шопотом сказал:
– Обязательно. Громаднейший будет бунт.
– Да?
– спросил Самгин; определенность ответа была неприятна ему и мешала выразить назревающие большие мысли.
– Сами знаете, - шептал Митрофанов, сморщив лицо, отчего оно стало шершавым.
– До крайности обозлен народ несоответствием благ земных и засилием полиции, - сообщил он, сжав кулак.
– Возрастает уныние и... Подвинув отъехавший стул ближе ко столу, согнувшись так, что подбородок его почти лег на тарелку, он продолжал: - Я вам покаюсь: я вот, знаете, утешаю себя, - ничего, обойдется, мы - народ умный! А вижу, что людей, лишенных разума вследствие уныния, - все больше. Зайдешь, с холода, в чайную, в трактир, прислушаешься: о чем говорят? Так ведь что же? Идет всеобщее соревнование в рассказах о несчастии жизни, взвешивают люди, кому тяжелее жить. До хвастовства доходят, до ярости. Мне - хуже! Нет, врешь, мне! Ведь это - хвастовство для оправдания будущих поступков...
Тут Самгин увидал, что круглые глаза Митрофанова наполнились горестным удивлением:
– Вы подумайте - насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так, что все дни ихней жизни - постные пятницы. И теснота! Ни вору, ни честному - ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
Клим Самгин остановил его, подняв руку как для пощечины, и спросил:
– Так, может быть, лучше, чтоб она скорей разразилась?
– Клим Иванович, - вполголоса воскликнул Митрофанов, и лицо его неестественно вздулось, покраснело, даже уши как будто пошевелились. Понимаю я вас, ей-богу - понимаю!
– Ведь нельзя жить в постоянной тревоге, что завтра все полетит к чорту и вы окажетесь в мятеже страстей, чуждых вам.
– Обязательно окажемся, - сказал Митрофанов с тихим испугом.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим:
– Самодержавие - бессильно управлять народом.
Нужно, чтоб власть взяли сильные люди, крепкие руки и очистили Россию от едкой человеческой пыли, которая мешает жить, дышать.
Он слышал, что Митрофанов, утвердительно качая головою, шепчет:
– Верно, - для хорошего порядка можно и революцию допустить.
Пред Самгиным над столом возвышалась точно отрезанная и уложенная на ладони голова, знакомое, но измененное лицо, нахмуренное, с крепко сжатыми губами; в темных глазах - напряжение человека, который читает напечатанное слишком неясно или мелко.
– Правительство не может сладить ни с рабочим, ни со студенческим движением, - шептал Самгин.
– Эх, господи, - вздохнул Митрофанов, распустив тугое лицо, отчего оно стало" нелепо широким и плачевным, а синие щеки побурели.
– Я понимаю, Клим Иванович, вы меня, так сказать, привлекаете!
– Он трижды, мелкими крестиками, перекрестил грудь и сказал: - Я - готов, всею душой!
Самгин замолчал, несколько охлажденный этим изъявлением, даже на секунду уловил в этом нечто юмористическое, а Митрофанов, крякнув, продолжал очень тихо: