Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

"Он - поймет!"

К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой - доктором из таких, какие бывают в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить мм нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.

Когда Самгин очнулся, - за окном, в молочном тумане, таяло серебряное солнце, на столе сиял самовар, высоко и кудряво вздымалась струйка пара, перед самоваром сидел, с газетой в руках, брат. Голова его по-солдатски гладко острижена, красноватые щеки

обросли купеческой бородой; на нем крахмаленная рубаха без галстука, синие подтяжки и необыкновенно пестрые брюки.

"Какой... провинциальный, - подумал Клим, но это слово не исчерпывало впечатления, тогда он добавил, кашляя: - Благополучный".

Дмитрий бросил газету на пол, скользнул к постели.

– Здравствуй! Что ж ты это, брат, а? Здоровеннейший бред у тебя был, очень бурный. Попы, вобла, Глеб Успенский. Придется полежать дня три-четыре.

Он отошел к столу, накапал лекарства в стакан, дал Климу выпить, потом налил себе чаю и, держа стакан в руках, неловко сел на стул у постели.

– А я тут недели две. Привез работу по этнографии Северного края.

– Надзор снят?
– спросил Клим.

– Давно.

– Едешь за границу?

– Денег нет, - сказал Дмитрий, ставя стакан зачем-то на пол. Глаза его смотрели виновато, как в Выборге.
– Тут такая... история: поселился я в одной семье, - отличные люди! У них дом был в закладе, хотели отобрать, ну, я дал им деньги. Потом дочь хозяина овдовела и... Ты ведь тоже, кажется, женат? Как живу? Да... не плохо. Этнография - интереснейшая штука. Плодовый сад, копаюсь немножко. Ну, и общественность...
– Почесав мизинцем нос, он спросил тихонько: - Ты - большевик? Нет? Ну, это приятно, честное слово! И, зажав ладони в коленях, наклонясь к брату, он заговорил более оживленно: - Не люблю эту публику, легковесные люди, бунтари, бланкисты. В Ленине есть что-то нечаевское, ей-богу! Вот, - настаивает на организации третьего съезда - зачем? Что случилось? Тут, очевидно, мотив личного честолюбия. Неприятная фигура.

Поморщившись, он придвинулся ближе и еще понизил голос.

– Угнетающее впечатление оставил у меня крестьянский бунт. Это уж большевизм эсеров. Подняли несколько десятков тысяч мужиков, чтоб поставить их на колени. А наши демагоги, боюсь, рабочих на колени поставят. Мы вот спорим, а тут какой-то тюремный поп действует. Плохо, брат...

– Что ты думаешь о Туробоеве?
– спросил Клим.

– Что же о нем думать?
– отозвался Дмитрий и прибавил, вздохнув: - Ему терять нечего. Чаю не выпьешь?

– Пожалуйста.

Наливая чай, Дмитрий говорил:

– Видел я в Художественном "На дне", - там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса - не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на тему о гуманизме. И - удивительно не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще - плохая химия.

Самгину было интересно и приятно слушать брата, но шумело в голове, утомлял кашель, и снова поднималась температура. Закрыв глаза, он сообщил:

– Мать уехала за границу.

– Надолго?

– Жить.

Дмитрий задумчиво почесал подбородок, потом сказал:

– Н-да. Вот как... Утомил я тебя? Скоро - час, мне надобно в Академию. Вечером - приду, ладно?

– Что

за вопрос? Дай мне газету.

Дмитрий ушел. В номере стало вопросительно и ожидающе тихо.

"Устроился и - конфузится, - ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное чувство к брату.
– Но - как запуган идеями русский интеллигент", - мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего было, все - ясно! В газете сердито писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение "Человечки":

Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин,

О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог!

Самгин швырнул газету прочь, болели глаза, читать было трудно, одолевал кашель. Дмитрий явился поздно вечером, сообщил, что он переехал в ту же гостиницу, спросил о температуре, пробормотал что-то успокоительное и убежал, сказав:

– Тут маленькое собрание по поводу этого Гапона, чорт!..

К вечеру другого дня Самгин чувствовал себя уже довольно сносно, пил чай, сидя в постели, когда пришел брат.

– Порт-Артур сдали, - сказал он сквозь зубы.
– Завтра эта новость будет опубликована.

Он прошел к окну, написал что-то пальцем на стекле и стер написанное ладонью, крякнув:

– Туробоев говорит, что царь отнесся к несчастью совершенно равнодушно.

– Откуда он знает?
– сердито спросил Клим.
– Врет, конечно...

Дмитрий шагнул к столу, отломил корку хлеба, положил ее в рот и забормотал:

– Нет, он знает. Он мне показывал копию секретного рапорта адмирала Чухнина, адмирал сообщает, что Севастополь - очаг политической пропаганды и что намерение разместить там запасных по обывательским квартирам намерение несчастное, а может быть, и злоумышленное. Когда царю показали рапорт, он произнес только:

"Трудно поверить".

Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением:

– Странная фигура этот царь, а? О его равнодушии к судьбе страны, о безволии так много...

– И - неверно говорят, - сказал Клим.
– Неверно, - упрямо повторил он.
– Вспомни, как он, на-днях, оборвал черниговских земцев.

– Это - по личному вопросу, так сказать, - заметил Дмитрий.

– Но, если хочешь, я представляю, почему он... имел бы основание быть равнодушным, - продолжал Самгин с неожиданной запальчивостью, - она даже несколько смутила его.
– Равнодушным, как человек, которому с детства внушали, что он - существо исключительное, - сказал он, чувствуя себя близко к мысли очень для него ценной.
– Понимаешь? Исключительное существо. Согласись, что человеку, воспитанному в убеждении неограниченности его воли, - трудно помириться с требованиями ее ограничения. А он встретился с этим тотчас же, как только вступил на престол-Дмитрий поднял брови, улыбнулся, от улыбки борода его стала шире, он погладил ее, посмотрел в потолок и пробормотал: