Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Шрифт:
– От Евы начиная, развращаете вы! Авель-то в раю был зачат, а Каин на земле, чтоб райскому человеку дать земного врага...
– Первым сыном Евы был Каин, - тихо напомнила Лидия, поднялась и отошла к печке.
Диомидов, Опираясь руками в стол, тоже медленно и тяжело привстал, глаза его выкатились, лицо неестественно вытянулось, опало.
– Ну, да, Каин, я забыл, - бормотал он, мигая.
– Каин... Ну, что ж? Соблазнил-то Еву дьявол...
– Вам, Диомидов, хоть библию надо почитать, - заговорил Клим, усмехаясь. Он хотел сказать мягко, снисходительно,
– Надо поучиться, а то вы компрометируете мысль, ту силу, которая отводит человека от животного, но которой вы еще не умеете владеть...
– Я человек простой, - тихо и обиженно вставил Диомидов.
– Именно, - согласился Клим.
– И это вам следует помнить. Вы начитались Толстого, кажется...
– Ну так что?
– Но Толстой устал от бесконечного усложнения культурной жизни, которую он сам же мастерски усложняет как художник. Он имеет право критики потому, что много знает, а - вы? Что вы знаете?
– Жить нельзя, вот что, - сказал Диомидов под стол.
– Перестань, Клим, ты плохо говоришь. Это произнесла Лидия очень твердо, почти резко. Она выпрямилась и смотрела на него укоризненно. На белом фоне изразцов печки ее фигура, окутанная дымчатой шалью, казалась плоской. Клим почувствовал, что в горле у него что-то зашипело, откашлялся и сказал:
– Плохо? Может быть. Но я не могу поощрять почтительным молчанием варварские искажения.
– Ну, что ж! Я уйду!
Диомидов поднялся со стула как бы против воли, но пошел очень быстро, сапоги его щеголевато скрипели.
– Подождите, Семен, - крикнула Лидия и тоже пошла в прихожую, размахивая шалью. Клим взглянул на Варвару; кивнув головою, она тихонько одобрила его:
– Прекрасно отчитали, так и надо! В прихожей Диомидов топал ногами, надевая галоши, Варвара шептала:
– Конечно, это не отрезвит ее. Вы замечаете, какая она стала отчужденная? И это - после Парижа...
– Что же, Париж - купель Силоамская, что ли?
– пробормотал Клим, прислушиваясь, готовясь к объяснению с Лидией. Громко хлопнула дверь. Варвара, заглянув в прихожую, объявила:
– Она ушла с ним!
– Почему это радует вас?
– спросил Самгин, строго осматривая ее.
– Мне тоже надо идти. До свидания.
Но уйти он не торопился, стоял пред Варварой, держа ее руку в своей, и думал, что дома его ждет скука, ждут беспокойные мысли о Лидии, о себе.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
"Глупо я веду себя", - подумал он, косясь на зеркало, и сел у стола.
В конверте - пять листиков тесно исписанной толстой бумаги: некоторые строки и фразы густо зачеркнуты, некоторые написаны поперек линеек. Он не скоро нашел начало послания.
"Это - письма, которые я хотела послать тебе из Парижа, - читал он, придерживая зачем-то очки, точно
– Но мне не удалось написать то, что я хотела, достаточно ясно для себя. Ты знаешь, писать я не умею и говорить тоже, могу только спрашивать. Посылаю тебе все эти начала писем, может быть, ты поймешь и так, что я хотела сказать. Собственно, я знаю, чего хочу или, вернее, не хочу. Я не хочу никаких отношений с тобою, а вчера мне показалось, что ты этому не веришь и думаешь, что я снова буду заниматься с тобою гимнастикой, которая называется любовью. Но - нужно объяснить, почему не хочу. А объяснить так, чтобы мне самой было ясно, - не умею. Ужасно трудно объяснять, Клим".
На другом листке остались незачеркнутыми только две фразы:
"Ты был зеркалом, в котором я видела мои слова и мысли. Тем, что ты иногда не мешал мне спрашивать, ты очень помог мне понять, что спрашивать бесполезно".
Третий листок говорил:
"Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У меня с тобою были какие-то ни на что не похожие минуты. Я говорю не о "сладких судорогах любви", вероятно, это может быть испытано и со всяким другим, а у тебя - с другой".
Сверх этих строк было надписано мелкими буквами:
"Ты, наверное, из тех, кого называют "чувственными", которые забавляются, а не любят, хотя я не знаю, что значит любить".
А поперек крупно написано:
"У меня нет мысли, нет желания обидеть тебя".
Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у дето дрожала рука, а отнять руку от очков он не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали во бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
"Я думаю, что ни с кем, кроме тебя, я не могла бы говорить так, как с тобой. Твоя самоуверенность очень раздражает. Я всегда чувствовала, что ты меня не понимаешь, даже и не хочешь понять, это делало меня особенно откровенной, потому что я упряма. Сама с собой я страшно откровенна и вот говорю тебе, что не понимаю, зачем произошло все это между нами? Наверное, я в чем-то виновата, хотя не чувствую этого. И не помню, чтоб я говорила тебе, что люблю. Кажется, мне было жалко тебя, ты так плохо вел себя тогда. И, конечно, любопытство девушки тоже".
Слово - конечно - было зачеркнуто.
"Не обижайся. Хотя - все равно и даже лучше, если обидишься.
Самгин обиделся, .сердито швырнул листки на стол, но один из них упал на -пол. Клим поднял листок и снова начал читать стоя.
"Люди, которые говорят, что жить поможет революция, наивно говорят, я думаю. Что же даст революция? Не знаю. По-моему, нужно что-то другое, очень страшное, такое, чтоб все ужаснулись сами себя и всего, что они делают. Пусть даже половина людей погибнет, сойдет с ума, только бы другая вылечилась от пошлой бессмысленности жизни. Когда ты рассуждаешь о революции, это напрасно. Ты рассуждаешь, как чиновник из суда. У тебя нет такого чувства, которым делают революции, ведь революции делают из милосердия или как твой дядя Яков".