Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

"Девичьи, глупые глаза", - определил Самгин, слушая гибкий басок Долганова.

– Развлекался только ссорами с начальником, лентяишко такой, пьяница, изображает чудовище, шляется по камерам, "иский, кого поглотити", скандалит, как в трактире. Я его дразню: "Перестаньте бурбошку играть, это у вас от скуки, а в сущности, вы не плохой парень, хотя - пехота". А он сапером был и страшно сердился, что я его пехотой зову. Кричит: "Я вам не парень, я втрое старше вас!" Долго мы состязались, потом он говорит:

"Вы, Долганов, престиж

мой подрываете, какого чорта!" Ну, посмеялись мы; конечно, тихонько смеемся, чтобы престиж не пострадал. Уговорил я его переплетную мастерскую наладить...

Айно, облокотясь на стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением на лице. Она была в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светлозеленым кушаком, концы его лежали на полу.

"Она не верит ни одному его слову", - решил Клим, а Долганов неожиданно спросил Дмитрия:

– Народник?

– Марксист, - ответил Самгин старший, улыбаясь.

– Да ну-у?
– удивился Долганов и вздохнул: - Не похоже. Такое русское лицо и - вообще... Марксист - он чистенький, лощеный и на все смотрит с немецкой философской колокольни, от Гегеля, который говорил: "Люди и русские", от Момзена, возглашавшего: "Колотите славян по башкам".

Говоря, Долганов смотрел на Клима так, что Самгин понял: этот чудак настраивается к бою; он уже обеими руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова имел форму шляпки кованого гвоздя. Постепенно впадая в тон проповедника, он обругал Трейчке, Бисмарка, еще каких-то уже незнакомых Климу немцев, чувствовалось, что он привык и умеет ораторствовать.

– Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще наши "страха ради иудейска" стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит, что славянофилы - баре, Радищев, Герцен, Бакунин - да мале ли?
– тоже баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, - Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа!

Лицо Долганова морщилось, хотело быть сердитым, но глаза мешали этому, сияя все вдохновенней и ласковее. И чем более сердитые слова выговаривал он своим гибким баском, тем яснее видел Самгин, что человек этот сердиться не способен. В словах он не стеснялся, марксизм назвал "еврейско-немецким учением о барышах", Дмитрий слушал его нахмурясь, вопросительно посматривая на брата, как бы ожидая его возражений и не решаясь возражать сам. Айно блаженно улыбалась, было ясно, что она тоже нетерпеливо ждет чего-то, и это вынудило Клима сказать небрежным тоном:

– Старо все это и, знаете, несколько газетно. Долганов оскалил крупные, желтые зубы, хотел сказать, видимо, что-то резкое, но дернул себя за усы и так закрыл рот. Но тотчас же заговорил

снова, раскачиваясь на стуле, потирая колени ладонями:

– Мысль, что "сознание определяется бытием", - вреднейшая мысль, она ставит человека в позицию механического приемника впечатлений бытия и не может объяснить, какой же силой покорный раб действительности преображает ее? А ведь действительность никогда не была - и не будет!
– лучше человека, он же всегда был и будет не удовлетворен ею.

– Вы - семинарист?
– спросил Клим неожиданно для себя и чтоб сдержать злость; злило его то, что человек этот говорит и, очевидно, может сказать еще много родственного тайным симпатиям его, Клима Самгина.

– Да, семинарист! Ну, - и что же?
– воскликнул Долганов и, взмахнув руками, подскочил на стуле, как будто взбросил себя на воздух взмахом рук.

"Какая-то схема человека или детский рисунок, - отметил Самгин. Странно, что Дмитрий не возражает ему".

– Семинарист, - повторил Долганов, снова закидывая волосы на затылок так, что обнажились раковины ушей, совершение схожих "с вопросительными знаками.
– Затем, я - человек, убежденный, что мир осваивается воображением, а не размышлением. Человек прежде всего - художник. Размышление только вводит порядок в его опыт, да!

– Это - идеализм, - неохотно сказал Дмитрий.

– Ну, да! А - что же? А чем иным, как не идеализмом очеловечите вы зоологические -инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет зa вами, за вульгарным вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а вы - чужие!

Он встал, наклонился, вытянул шею, волосы упали на лоб, на щеки его; спрятав руки за спину, он сказал, победоносно посмеиваясь:

– В сущности, вы, марксята, духовные дети нигилистов, но вам уже хочется верить, а дурная наследственность мешает этому. Вот вы, по немощи вашей, и выбрали из всех верований самое простенькое.

Дразнящий смешок его прозвучал мальчишески, совершенно не совпадая с длинной фигурой и старообразным лицом.

– Путаники, - вздохнул он, застегивая сюртук.
– А все-таки в конце концов пойдете с нами. Аполитизм ваш -ненадолго.

Он протянул руку Айно.

– Куда вы идете?
– спросила она.

– В Торнео. Ведь вы знаете, - усмехаясь, ответил он. Айно, покачивая толовой, осмотрела его с головы до дог, он беззаботно махнул рукой.

– Ничего! Меня оденут, остригут...

Схватив обеими руками его руку, Айно встряхнула ее.

– Счастливую дорогу!

– Ну, прощайте, братья, - сказал Долганов.

Он вышел вместе с Айно. Самгины переглянулись, каждый ожидал, что скажет другой. Дмитрий подошел к стене, остановился пред картиной и сказал тихо:

– Значит, он - за границу.