Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Шрифт:
Он сел и, продолжая фехтовать ножницами с ловкостью парикмахера, продолжал тихо и мягко:
– Нам необходимы интеллигентные и осведомленные в ходе революционной мысли, - мысли, заметьте!
– информаторы, необходимы не столько для борьбы против врагов порядка, сколько из желания быть справедливыми, избегать ошибок, безошибочно отделять овец от козлищ. В студенческом движении страдает немало юношей случайно...
Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о "Манифесте", о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что
– Так - как же, а?
– снова услыхал он вопрос, должно быть, привычный языку жандарма.
– На это я не пойду, - ответил Самгин, спокойно, как только мог.
– Решительно?
– Да.
Офицер, улыбаясь, встал, качнул головою,
– Не стану спрашивать вас: почему, но скажу прямо: решению вашему не верю-с! Путь, который я вам указал, - путь жертвенного служения родине, ваш путь. Именно: жертвенное служение, - раздельно повторил он.
– Затем, вы свободны... в пределах Москвы. Мне следовало бы взять с вас подписку о невыезде отсюда, - это ненадолго! Но я удовлетворюсь вашим словом - не уедете?
– Разумеется, - облегченно вздохнул Клим.
– Часть ваших бумаг можете взять - вот эту!
– Вы будете жить в квартире Антроповой? Кстати: вы давно знакомы с Любовью Сомовой?
– С детства.
– Что это за человек?
– Очень... добрая девушка, - не сразу ответил Самгин.
– Гм? Ну, до свидания.
Он протянул руку. Клим подал ему свою и ощутил очень крепкое пожатие сильных и жестких пальцев.
– Подумайте, Клим Иванович, о себе, подумайте без страха пред словами и с любовью к родине, - посоветовал жандарм, и в голосе его Клим услышал ноты искреннего доброжелательства.
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника:
"Лазарь воскрес!" - и Клим подумал, что евангельские легенды о воскресении мертвых как-то не закончены, ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Над крышами домов быстро плыли облака, в сизой туче за Москвой-рекой сверкнула молния. Самгин прислушался сквозь шум города, ожидая грома, но гром не долетел, увяз в туче. Толкались люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел в сквер храма Христа, сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась вопросом: чем испугал жандарм? Теперь ему казалось, что задолго до того, как офицер предложил ему службу шпиона, он уже знал, что это предложение будет сделано. Испугало его не это оскорбительное предложение, а что-то другое. Самгин не мог не признать, что жандарм сделал правильный вывод из его записок, и, дотронувшись рукою до пакета в кармане, решил:
"Сожгу. И больше не буду писать".
Думалось бессвязно, мысли разбивались о какое-то неясное, но подавляющее чувство. Прошли две барышни, одна, взглянув на него, толкнула подругу локтем и сказала ей что-то, подруга тоже посмотрела на Клима, обе они замедлили шаг.
"Как
– Должно быть, у меня лицо нехорошее".
Встал и пошел домой, убеждая себя:
"Разумеется, я оскорблен морально, как всякий порядочный человек. Морально".
Но он смутно догадывался, что возникшая необходимость убеждать себя в этом утверждает обратное: предложение жандарма не оскорбило его. Пытаясь погасить эту догадку, он торопливо размышлял:
"Если б теория обязывала к практической деятельности, - Шопенгауэр и Гартман должны бы убить себя. Ленау, Леопарди..."
Но Самгин уже понял: испуган он именно тем, что не оскорблен предложением быть шпионом. Это очень смутило его, и это хотелось забыть.
"Клевещу я на себя, - думал он.
– А этот полковник или ротмистр глуп. И - нахал. Жертвенное служение... Активная борьба против Любаши. Идиот..."
Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а в горле и во рту была горьковатая сухость.
Анфимьевна, встретив его, захлебнулась тихой радостью.
– Ой, голубчик, выпустили! Слава тебе, господи! А я уж думала, что, как Петрушу Маракуева, надолго засадят.
Крестясь, она попутно отерла слезы, потом, с великой осторожностью поместив себя на стул, заговорила шопотом:
– А - Любаша-то - как? Вот - допрыгалась! Ах ты, господи, господи! Милые вы мои, на что вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь...
Но, вздохнув с силою поршня машины и закатывая рукава кофты к локтям, она заговорила деловито:
– А я в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, - говорю. Они в той же день Танечку отправили в Кострому, узнать - Варя-то цела ли?
Снова всплакнув, причем ее тугое лицо не морщилось, она встала:
– Кушать будете али чайку?
Есть и пить Самгин отказался, но пошел с нею в кухню.
– Вот бумаги надо сжечь.
– Дайте-ко мне, я сожгу.
Самгин остался в кухне и видел, как она сожгла его записки на шестке печи, а пепел бросила в помойное ведро и даже размешала его там веником. Во всем этом было нечто возмутительное. Самгин почувствовал в горле истерический ком, желание кричать, ругаться, с полчаса безмысленно походил по комнате, рассматривая застывшие лица знаменитых артистов, и, наконец, решил сходить в баню. Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
"Жертвенное служение", - думал он, всматриваясь в чахоточное лицо Белинского.
В прихожей кто-то засмеялся и сказал простонародным говорком, по-московски подчеркивая а.
– А ты полно, мать! Привыкай...
В столовую вошел хлыщеватый молодой человек, светловолосый, гладко причесанный, во фланелевом костюме, с соломенной шляпой в руке, с перчатками в шляпе.
– Алексей Семенов Гогин, - сказал он, счастливо улыбаясь, улыбалась и Анфимьевна, следуя за ним, он сел к столу, бросил на диван шляпу; перчатки, вылетев из шляпы,упали на пол.