Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
Шрифт:
– Можешь представить - Валентин-то? Удрал в Петербург. Выдал вексель на тысячу рублей, получил за него семьсот сорок и прислал мне письмо: кается во грехах своих, роман зачеркивает, хочет наняться матросом на корабль и плавать по морям. Все - врет, конечно, поехал хлопотать о снятии опеки, Радомысловы научили.
– Что же ты думаешь делать?
– спросил Самгин.
– А - ничего!
– сказала она.
– Вот - вексель выкуплю, Захария помещу в дом для порядка.
– Удрал, негодяишка!
– весело воскликнула она и спросила: - Разве ты не заметил,
– Мы редко видим друг друга, - сказал Самгин.
– Он уже третьего дня в Москве был, письмо-то оттуда.
Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным тем, что дело по опеке откладывается на неопределенное время. Так оно и было, - протекли два месяца - Марина ни словом не напоминала о племяннике.
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, - доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
Большой, тяжелый человек в белом халате, лысый, с круглыми глазами на красном лице, сказал:
– Избит, но - ничего опасного нет, кости - целы. Скрывает, кто бил и где, - вероятно, в публичном, у девиц. Двое суток не говорил - кто он, но вчера я пригрозил ему заявить полиции, я же обязан! Приходит юноша, избитый почти до потери сознания, ну и... Время, знаете, требует... ясности!
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в большой белый ящик, где сидели и лежали на однообразных койках - однообразные люди, фигуры в желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо:
– Простите, что беспокою, Клим Иванович, но доктор не хочет выписать меня и угрожает заявить полиции, а это - не надо!
Голова и половина лица у него забинтованы, смотрел он в лицо Самгина одним правым глазом, глубоко врезанным под лоб, бледная щека дрожала, дрожали и распухшие губы.
"Боится меня", - сообразил Самгин.
– Я не сделал ничего дурного, поверьте, вам это может подтвердить мой учитель...
– Учитель?
– спросил Самгин.
– Да, Василий Николаевич Самойлов, готовит меня на аттестат зрелости. Я вполне могу работать...
Прислушиваясь, подходили, подкрадывались больные, душил запах лекарств, кто-то стонал так разнотонно и осторожно, точно учился делать это; глаз Миши смотрел прямо и требовательно.
– Вы хотите выписаться? Хорошо, - сказал Самгин. Миша осторожно отступил на шаг в сторону.
"Учится. Метит в университет, - а наскандалил где-то", - думал Самгин, переговорив с доктором, шагая к воротам по дорожке больничного сада. В калитке ворот с ним столкнулся человек в легком не по сезону пальто, в шапке с наушниками.
– Кажется, господин Самгин?
– спросил он и, не ожидая подтверждения, сказал: - Уделите мне пять минут.
Самгин
"Аккуратность бездельника".
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к столу и - приступил к делу:
– Я - Самойлов. Письмоводитель ваш, Локтев, - мой ученик и - член моего кружка. Я - не партийный человек, а так называемый культурник; всю жизнь возился с молодежью, теперь же, когда революционная интеллигенция истребляется поголовно, считаю особенно необходимым делом пополнение убыли. Это, разумеется, вполне естественно и не может быть поставлено в заслугу мне.
Самгин уже определил его словами хромого мельника:
"Объясняющий господин".
Говорил Самойлов не спеша, усталым глуховатым голосом и легко, как человек, привыкший говорить много. Глаза у него были темные, печальные, а под ними - синеватые мешки. Самгин, слушая его, барабанил пальцами по столу, как бы желая намекнуть этим шумом, что говорить следует скорее. Барабанил и думал:
"Да, это именно объясняющий господин, из тех, что возлагают социальные обязанности". Он ждал чего-то смешного от этого человека и, в следующую минуту, - дождался:
– Вы, разумеется, знаете, что Локтев - юноша очень способный и душа на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток - из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы... тоже литература, я вам скажу!
– почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо.
– На самом деле это - болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, - они там...
– Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой.
– Вообще там обнажаются, касаются и... чорт их знает что!
Он развел руками, синеватые мешки под глазами его вдруг взмокли; выдернув платок из кармана брюк и вытирая серые слезы, он сказал дрожащим голосом и так, как будто слова царапали ему горло:
– Можно ли было ожидать, а? Нет, вы скажите: можно ли было ожидать? Вчера - баррикады, а сегодня - п-пакости, а? А все эти поэты... с козой, там... и "Хочу быть смелым", как это?
– "Хочу одежды с тебя сорвать". Вообще - онанизм и свинство!
Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел о том, что надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу пальцами, которые дрожали, точно у алкоголика, продолжал: