Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Горький Максим

Она привела сына в маленькую комнату с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно:

– Мне удалось очень дешево купить этот дом. Половину его я сдаю доктору Ипполиту Донадьё...

"Дань богу?" - мысленно перевел Клим, - лицо матери он видел в

профиль, и ему показалось, что ухо ее дрожит.

– Очень культурный человек, знаток музыки и замечательный оратор. Вице-президент общества гигиенистов. Ты, конечно, знаешь: здесь так много больных, что нужно очень оберегать здоровье здоровых.

Настроение Самгина становилось тягостным. С матерью было скучно, неловко и являлось чувство, похожее на стыд за эту скуку. В двери из сада появился высокий человек в светлом костюме и, размахивая панамой, заговорил грубоватым басом:

– И вот, машер2, как я знал, как убеждал тебя... Взмахнув руками, точно желая обнять или оттолкнуть его, не пустить в комнату, Вера Петровна сказала неестественно громко:

– ----------2 моя дорогая (франц.).

– Мой сын, Клим.

Доктор Донадьё сильно обрадовался, схватил руку Самгина, встряхнул ее и осыпал его градом картавых слов. Улавливая отдельные слова и фразы, Клим понял, что знакомство с русским всегда доставляло доктору большое удовольствие; что в 903 году доктор был в Одессе, - прекрасный, почти европейский город, и очень печально, что революция уничтожила его. Возможно, что он, Донадьё, не все понимает, но не только он, а вообще все французы одного мнения: революция в России - преждевременна. И, подмигнув, улыбаясь, он добавил:

– В этом французы кое-что понимают - не так ли? Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза. Заметив, что сын не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.

– Мир вдохновляется Францией, - говорил доктор, размахивая левой рукой, а правой вынул часы из кармана жилета и показал циферблат Вере Петровне.

– Сейчас, - сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.

– Нас любят все, кроме немцев, - турки, японцы,- возгласил доктор. Турки без ума от Фаррера, японцы - от Лоти. Читали вы "Рай животных" Франсис Жамм? О, - это вещь!

Он не очень интересовался, слушают ли его, и хотя часто спрашивал: не такали?
– но ответов не ждал. Мать позвала к столу, доктор взял Клима

под руку и, раскачиваясь на ходу, как австрийский тамбур-мажор, растроганно сказал:

– Я - оптимист. Я верю, что все люди более или менее, но всегда удачные творения величайшего артиста, которого именуем - бог1

"Донадьё",- вспомнил Самгин, чувствуя желание придумать каламбур, а мать безжалостно спросила его:

– Ты - понял?

В столовой доктор стал менее красноречив, но еще более дидактичен.

– Я - эстет, - говорил он, укрепляя салфетку под бородой.
– Для меня революция - тоже искусство, трагическое искусство немногих сильных, искусство героев. Но - не масс, как думают немецкие социалисты, о, нет, не масс! Масса - это вещество, из которого делаются герои, это материал, но не вещь!

Затем он принялся есть, глубоко обнажая крепкие зубы, прищуривая глаза от удовольствия насыщаться, сладостно вздыхая, урча и двигая ушами в четкой форме цифры 9. Мать ела с таким же наслаждением, как доктор, так же много, но молча, подтверждая речь доктора только кивками головы.

"Проживет она с этим гигиенистом все свои деньги", - грубо подумал Самгин, и чувство жалости к матери вдруг окрасилось неприязнью к ней. Доктор угощал:

– Попробуйте это вино. Его присылает мне из Прованса мой дядя. Это чистейшая кровь нашего южного солнца. У Франции есть все и-даже лишнее: Эйфелева башня. Это сказал Мопассан. Бедняга! Венера была немилостива к нему.

После обеда Донадьё осовел, отказался от кофе и, закурив маленькую сигару, сообщил, тяжко вздыхая:

– К сожалению-через час у меня заседание. Но мы, конечно, увидимся...

– Да,-сказала мать, но так неуверенно, что Клим Иванович понял: она спрашивает.

– Я сегодня же еду в Париж, - сообщил он. Доктор оживленно простился, мать, помолчав, размешивая кофе, осведомилась:

– Ты очень торопишься?

– Да, ждет клиент.

– Твои дела не плохи?

– Вполне приличны. Не обидишься, если я уйду? Хочется взглянуть на город. А ты, наверное, отдыхаешь в этот час?

Вера Петровна встала. Клим, взглянув в лицо ее, - отметил: дрожит подбородок, а глаза жалобно расширены. Это почти испугало его.

"Начнет объясняться".

– Ты понимаешь, Клим, в мире так одиноко, - начала она. Самгин взял ее руку, поцеловал и заговорил ласково, как только мог.

– А он очень интересный человек.

Хотелось прибавить: "Ограбит он тебя", но сказалось:

– Будь здорова, мама! Очень уютно устроилась ты. Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся - мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая: