Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Горький Максим

Любви все возрасты покорны...

Несколько мужских и женских голосов сразу начали кричать:

– Уймите его!

– Мишка, не скандаль!

– Что за безобразие!

А толстенькая девица в шапочке на курчавых волосах радостно и даже как будто с испугом объявила:

– Господа, это – Стрешнева, честное слово! Высокий студент, сняв шапку, извинялся:

– Это – хороший малый, вы его простите... Хороший малый лежал

вверх носом у ног Дуняши, колотил себя руками в грудь и бормотал:

– Так сражен Михаиле Крылов собственным негодяйством.

Барышни предлагали Дуняше проводить ее, – она, ласково посмеиваясь, отказывалась; девушка, с длинной и толстой косой, крикнула:

– Граждане! Предлагаю поумнеть! Дуняша, выскользнув из кольца молодежи, увлекая за собою Клима, оглядываясь, радостно говорила:

– Какие милые, а? Как остроумно сказала черноглазая: – ты слышал? «Предлагаю поумнеть!»?

– Своевременное предложение, – ворчливо откликнулся Самгин.

Высокий студент снова запел:

По причине этойЛибералы наши

– дружно подхватил хор.

Песня эта напомнила Самгину пение молодежью на похоронный мотив стихов: «Долой бесправие! Да здравствует свобода!»

– Я так рада, что меня любит молодежь, – за простенькие мои песенки. Знаешь, жизнь моя была...

– Играют в революцию и сами же высмеивают ее, – пробормотал Самгин.

– Тогда мае жилось очень тяжело, но проще, чем теперь, и грусть и радость были проще.

– Не говори, простудишь горло, – посоветовал Самгин Дуняше, прислушиваясь к песне.

Но полезней, на их взгляд,Чтоб народ пошел назад...– Наши журналисты...

– запел баритон, но хлопнула дверь гостиницы и обрубила песню.

Дуняша предложила пройти в ресторан, поужинать; он согласился, но, чувствуя себя отравленным лепешками Марины, ел мало и вызвал этим тревожный вопрос женщины:

– Тебе – нездоровится?

После ужина она пришла к нему – и через час горячо шептала:

– Я люблю тебя за то, что ты все знаешь, но молчишь. Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто в этом роде. Он лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой ладонью. В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, – желтая кисточка огня свечи на столе как будто замерзла.

– Как много и безжалостно говорят все образованные, – говорила Дуняша. – Бога – нет, царя – не надо, люди – враги друг другу, всё – не так! Но – что же есть, и что – так?

Самгин, утомленный, посмеивался – женщина забавляла его своей болтовней, хотя и мешала ему отдохнуть.

– Что же настоящее? – спрашивала она.

– Для женщины – дети, – сказал он лениво и только для того, чтоб сказать что-нибудь.

– Дети? –

испуганно повторила Дуняша. – Вот уж не могу вообразить, что у меня – дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая была маленькой. Стыдно было бы мне... про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь спросят!

«И эта философствует», – равнодушно отметил Самгин.

А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет упал ей на голову, на лицо, зажег в ее неуловимых глазах золотые искры и сделал их похожими на глаза Марины:

– Нет, дети – тяжело и страшно! Это – не для меня. Я – ненадолго! Со мной что-нибудь случится, какая-нибудь глупость... страшная!

Самгин закрыл глаза, спрашивая себя: что такое Марина?

– По-моему, всё – настоящее, что нравится, что любишь. И бог, и царь, и всё. Сегодня – одно, завтра – другое. Ты хочешь уснуть? Ну, спи!

Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, – он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.

«Каприз пустой и взбалмошной бабенки...»

Давно уже и незаметно для себя он сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго. Он читал Шопенгауэра, Ницше, Вейнингера и знал, что соглашаться с их взглядами на женщин – не принято. Макаров называл отношение этих немцев к женщине «одним из наиболее тяжелых уродств индогерм а некого пессимизма». Но по «системе фраз» самого Макарова женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, – он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все платит ему всегда одним и тем же – детьми.

В эту ночь, в пошленькой комнате гостиницы незнакомого города, Самгин почувствовал, что его небывало настойчиво тяготят мысли о женщинах. Он встал, подошел к двери, повернул ключ в замке, посмотрел на луну, – ярко освещая комнату, она была совершенно лишней, хотелось погасить ее. Полураздетый, он стал раздеваться на ночь с тем чувством, которое однажды испытал в кабинете доктора, опасаясь, что доктор найдет у него серьезную болезнь. Переложил подушки так, чтоб не видеть нахально светлое лицо луны, закурил папиросу и погрузился в сизый дым догадок, самооправданий, противоречий, упреков.

«Макаров утверждает, что отношения с женщиной требуют неограниченной искренности со стороны мужчины», – думал он, отвернувшись к стене, закрыв глаза, и не мог представить себе, как это можно быть неограниченно искренним с Дуняшей, Варварой. Единственная женщина, с которой он был более откровенным, чем с другими, это – Никонова, но это потому, что она никогда, ни о чем не выспрашивала.

«Ее служба в охранке – это, конечно, вынуждено, это насилие над нею. Жандармы всем предлагают служить у них, предлагали и мне».