Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
Шрифт:
– Пермяков – сын владельца гастрономического магазина? – спросил Самгин.
– Да, – сказал Миша, продолжая называть фамилии.
Было очень неприятно узнать, что в этой истории замешан сын клиента.
Самгин нервно закурил папиросу и подумал:
«Если этого юношу когда-нибудь арестуют, – он будет отвечать жандарму с такой же точностью».
– Сколько раз были вы там? – спросил он.
– Три.
– Вас эти забавы не увлекали?
– Нет.
– Будто бы?
– Нет. Я говорю правду.
Самгин, испытывая не очень приятное чувство,
– Ведь это – кружок тайный? Что же, вас познакомили сразу со всеми, поименно?
– Пермякова и Марковича я знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна – алгебре, другая – истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
Ровный голос, твердый тон и этот непреклонно прямой глаз раздражали Самгина, – не стерпев, он сказал:
– Вы отвечаете мне, как... судебному следователю. Держитесь проще!
– Я всегда так говорю, – удивленно ответил Миша. «Он – прав», – согласился Самгин, но раздражение росло, даже зубы заныли.
Очень неловко было говорить с этим мальчиком. И не хотелось спрашивать его. Но все же Самгин спросил:
– Кто вас бил?
– Пермяков и еще двое взрослых, незнакомых, не из кружка. Пермяков – самый грубый и... грязный. Он им говорил: «Бейте насмерть!»
– Ну, я думаю, вы преувеличиваете, – сказал Самгин, зажигая папиросу. Миша твердо ответил:
– Нет, Китаева тоже слышала, – это было у ворот дома, где она квартирует, она стояла за воротами. Очень испугалась...
– Почему вы не рассказали все это вашему учителю? – вспомнил Самгин.
– Не успел.
Миша ответил не сразу, и его щека немножко покраснела, – Самгин подумал:
«Кажется – врет».
Но Миша тотчас же добавил:
– Василий Николаевич очень... строго понимает все... «Вот как?» – подумал Самгин, чувствуя что-то новое в словах юноши- – Что же вы – намерены привлечь Пермякова к суду, да?
– Нет! – быстро и тревожно воскликнул Миша. – Я только хотел рассказать вам, чтоб вы не подумали что-нибудь... другое. Я очень прошу вас не говорить никому об этом! С Пермяковым я сам... – Глаз его покраснел и как-то странно округлился, выкатился, – торопливо и настойчиво он продолжал: – Если это разнесется – Китаеву и Воронову исключат из гимназии, а они обе – очень бедные, Воронова – дочь машиниста водокачки, а Китаева – портнихи, очень хорошей женщины! Обе – в седьмом классе. И там есть еще реалист, еврей, он тоже случайно попал. Клим Иванович, – я вас очень прошу..,
– Понимаю, – сказал Самгин, облегченно вздохнув. – Вы совершенно правильно рассуждаете, и... это делает вам честь, да! Девиц нельзя компрометировать, портить им карьеру. Вы пострадали, но...
Не найдя, как удобнее закончить эту фразу, Самгин пожал плечами, улыбнулся и встал:
– Ну, идите, отдыхайте, лечитесь. Вам, наверное,
– Благодарю вас, – за месяц, – сказал Миша, осторожно наклоняя голову.
Самгин первый раз пожал ему руку, – рука оказалась горячей и жесткой.
Проводив его, Самгин постоял у двери в прихожую, определяя впечатление, очень довольный тем, что эта пошлая история разрешилась так просто.
«Юноша оказался... неглупым! Осторожен. Приятная ошибка. Надобно помочь ему, пусть учится. Будет скромным, исполнительным чиновником, учителем или чем-нибудь в этом роде. В тридцать – тридцать пять лет женится, расчетливо наплодит людей, не больше тройки. И до смерти будет служить, безропотно, как Анфимьевна...»
Насвистывая тихонько арию жреца из «Лакмэ», он сел к столу, развернул очередное «дело о взыскании», но, прикрыв глаза, погрузился в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая из слов: «Чем я провинился пред собою, за что наказываю себя»?
Было немножко грустно, и снова ощущалось то ласковое отношение к себе, которое испытал он после беседы о Безбедове с Мариной.
Через день, сидя у Марины, он рассказывал ей о Мише. Он застал ее озабоченной чем-то, но, когда сказал, что юноша готовится к экзамену зрелости, она удивленно и протяжно воскликнула:
– Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич – замечательное лицо! – тепло сказала она. – Всю жизнь – по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще – подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа, дядя у него – викарный...
«Почему фабрикант революционеров вызывает ее симпатию?» – спросил себя Самгин, а вслух сказал, улыбаясь:
– Ты очень умеешь быть объективной. Марина промолчала, занося что-то карандашом в маленькую записную книжку. Рассказ Самгина о кружке Пермякова не заинтересовал ее, – послушав, она равнодушно сказала:
– Нечто похожее было в Петербурге в девятьсот третьем году, кажется. Да и об этом, здешнем, я что-то слышала от Лидии.
И тихонько засмеялась, говоря:
– Вот ей бы пристало заняться такими забавами, а то зря возится с «взыскующими града»: жулики и пакостники они у нее. Одна сестра оказалась экономкой из дома терпимости и ходила на собрания, чтобы с девицами знакомиться. Ну, до свидания, запираю лавочку!
Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти маленькие волнения ненадолго и неглубоко волновали его; поток, в котором он плыл, становился все уже, но – спокойнее, события принимали все более однообразный характер, действительность устала поражать неожиданностями, становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто ничто и никогда не возмущало ее.
Весной снова явился Лионель Крэйтон; оказалось, что он был не в Сибири, а в Закавказье.