Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
Шрифт:
— Жаловаться буду, — кричал Диомидов, толкая ногою стул.
— Рассердился, — отметил остробородый человек. — А — хорошо говорил!
Толстая женщина встала, вытерла рот ладонью и сказала довольно громко:
— Бабники все хорошо говорят.
— Разве — бабник?
— А то — нет?
— Да — ты про кого говоришь? — спросил человек в разорванном пиджаке. — Про околоточного?
— Все хороши! — сказала женщина, махнув рукой и отходя.
— Эх, ворона, — вздохнул человек в пиджаке. — Жить с вами — сил нету!
И, обращаясь к Самгину, сообщил вполголоса:
—
Толпа редела, таяла. Самгин подошел ко крыльцу; раскланиваясь с Варварой, околоточный говорил очень вежливо и мягко:
— Прошу верить: у меня нет никаких сомнений. Приказ! Семен Петрович — пламенный человек, возбуждает страсти… Бонсуар! [15]
15
Всего доброго! (франц.) — Ред.
И, отдав Варваре честь, он пошел за толпой, как пастух.
Диомидов, уже успокоенный, рассказывал Варваре с удовольствием, точно читая любимые стихи:
— Да, да, — совсем с ума сошел. Живет, из милости, на Земляном валу, у скорняка. Ночами ходит по улицам, бормочет: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне, на беседу приглашен, прощайте!
Он круто повернулся и юркнул в узенькую дверь, сильно прихлопнув ее за собою.
— Ты — слышал? — спросила Варвара. — Дьякон — помнишь? — с ума сошел!
Самгин молча пожал плечами.
— Как тебе показался этот, а? Можно ли было ожидать! Впрочем — помнишь, как жаловался на него Дьякон?
Она говорила оживленно, а в глазах ее светилось что-то очень похожее на торжество.
Вспомнив эту сцену, он почувствовал себя отдохнувшим от Лютова и встал, чтоб погасить лампу. Синий огонек ее долго и упрямо мигал, прежде чем погаснуть; затем во тьме обнаружилось мутное пятно окна, оно было похоже на широкое, мохнатое полотенце. Удачно перешагнув через раздавленное яблоко, он лег, закрыл глаза и стал думать о Никоновой. Да, это — настоящий, нормальный человек, это — женщина для крепкой связи. В душе у нее, как в палисаднике, цветов немного, но все взращены любовно. Очень странно, что она не любит никаких украшений. Вспомнилось, как бережно укладывает она груди в лиф.
«Вероятно, бережет для ребенка».
Варвара — чужой человек. Она живет своей, должно быть. очень легкой жизнью. Равномерно благодушно высмеивает идеалистов, материалистов. У нее выпрямился рот и окрепли губы, но слишком ясно, что ей уже за тридцать. Она стала много и вкусно кушать. Недавно дешево купила на аукционе партию книжной бумаги и хорошо продала ее.
«Очень ловкая. Мы разойдемся, наверное, без драмы», — подумал Самгин, засыпая.
В день объявления войны Японии Самгин был в Петербурге, сидел в ресторане на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая в памяти встречу с Лидией. Час тому назад он столкнулся
— Боже мой — Клим!
Только по голосу он узнал, что эта высокая, скромно одетая женщина, с лицом под вуалью, в какой-то оригинальной, но не модной шапочке с белым пером — Лидия.
— Боже мой, — повторяла она с радостью и как будто с испугом. В руках ее и на груди, на пуговицах шубки — пакеты, освобождая руку, она уронила один из них; Самгин наклонился; его толкнули, а он толкнул ее, оба рассмеялись, должно быть, весьма глупое
— Вот… странно! Война, и вдруг — ты! Ой, как ты постарел!
Но, когда она приподняла вуаль, он увидал, что у нее лицо женщины лет под сорок; только темные глаза стали светлее, но взгляд их незнаком и непонятен. Он предложил ей зайти в ресторан.
— Не могу, ждет муж. Да, я замужем, пятый месяц, — не знал? Впрочем, я еще не писала отцу»
Уговорились встретиться у нее, тогда она торопливо наняла извозчика и уехала, крикнув:
— Не забудь адрес!
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин, пытаясь представить себе ее мужа. Это не удавалось. Ресторан был полон неестественно возбужденными людями; размахивая газетами, они пили, чокались, оглушительно кричали; синещекий, дородный человек, которому только толстые усы мешали быть похожим на актера, стоя с бокалом шампанского в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а»:
— Га-аспада! Наканец… Мы знаем, наканец… Засовывая палец за воротник рубахи, он крутил шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, иокусно зачесавший от правого уха к левому через голый череп несколько десятков волос.
— Это нес-лыхан-ное ве-ро-лом-ство; — кричал он и морщил красное лицо, точно собираясь чихнуть.
— Тихон Васильевич — поздравляю! Вы — пророк!
— Ага-а! То-то, батенька…
Справа от Самгина группа людей, странно похожих друг на друга, окружила стол, и один из них, дирижируя рукой с портсигаром, зажатым в ней, громко и как молитву говорил:
— Готовые чистосердечно положить…
— А не лучше — бескорыстно?
— Не надо банальностей!
— Устин, не мешай…
— Га-спада! Молебен о здравии…
— Короче, это ведь не кассационная жалоба. Раздался знакомый голос:
— Об англичанах упоминается в евангелии: «Блаженны кроткие, ибо они наследят землю». И, громко захохотав, Стратонов объяснил:
— Это — из Марка Твена.
Вдруг кто-то крикнул, испуганно и зычно:
— Господа — демонстрация!
И, точно покачнулся пол, все люди сдвинулись к дымным окнам, стадо тише, и строго прозвучал голос Стратонова:
— Не демонстрация, а манифестация.
Клим Самгин, бросив на стол деньги, поспешно вышел из зала и через минуту, застегивая пальто, стоял у подъезда ресторана. Три офицера, все с праздничными лицами, шли в ногу, один из них задел Самгина и весело сказал: