Жизнь Кольцова
Шрифт:
– А что, дядя Иван, – спросил мальчик-казачок, – правду говорят, ежели соловья в клетку засадить, так он и петь перестанет?
– Брехня! – отозвался Иван. – Вон у нас в Москве, в Тестовом трактире, их, брат, страсть сколько.
– И поют? – полюбопытствовал кучер.
– Не то поют – ревмя ревут. Господа кушают, а они, стал быть, для аппетиту… Страсть!
– Да, – разжигая трубку, глубокомысленно сказал кучер. – Соловей – это дивствительно господская птица.
Кольцов обхватил руками колени и стал сначала вполголоса, а затем все громче напевать:
Ты не пой, соловей,Под моим окном;УлетиРазговоры смолкли. Люди придвинулись ближе к Кольцову. Кухарка перестала греметь посудой и, опершись на круглые локти, высунулась в окошко.
Ты скажи, как без ней, —продолжал Кольцов, —
Сохну, вяну я,Что трава на степиПеред осенью,Без нее ночью мнеМесяц сумрачен;Среди дня без огняХодит солнышко.Без нее кто меняПримет ласково?На чью грудь ОтдохнутьСклоню голову?Что ж поешь, соловей,Под моим окном?Улетай, улетайК душе-девице!– Ах ты! – растроганно крякнул Иван. – Вот это, братцы, песенка! Э, малой! – позвал он Кольцова. – А ну, давай еще какую!
– А что, понравилось? – смущенно и обрадованно взглянул Кольцов.
– Это тебе, Иван Афанасьич, не Тестов трактир, – подзадорил кучер. – Наш, брат, соловей – воронежский.
Люди добрые, скажите, —начал Кольцов, и снова все умолкли, слушая. —
Люди добрые, не скройте;Где мой милый? Вы молчите!Злую ль тайну вы храните?За далекими ль горамиОн живет один тоскуя?За степями ль, за морямиСчастлив с новыми друзьями?Кухарка запечалилась, рушником утерла слезу.
– Про Микиту про свово вспомнила, – шепнул Ивану кучер. – Великим постом в солдаты забрили… Жалкует бабочка.
– И-ва-ан! – закричали с крыльца господского дома.
– Тьфу ты, пропасти на вас нету! – с досадой плюнул Иван и, затоптав цигарку, побежал к дому.
5
Станкевич, уже в халате, лежал на диване и читал, когда в дверь просунулась стриженная под горшок, с лицом, заросшим щетиной, голова Ивана.
– Кликали, Миколай Владимирыч?
– А? Что? – рассеянно спросил Станкевич. – Да, да, братец, где это ты изволил пропадать?
– Дак, Миколай Владимирыч! – протиснулся в дверь Иван. – Там на дворе один малый все такие нам песни читал – ну, прямо отстать невозможно!
– Песни? Какие песни? Какой малый?
– Да шут его знает, какой-то из погонщиков, что ли. Вот она все в голове вертится… ага! Ты, грит, не пой соловей, под
– Как? Как? – спуская с дивана ноги, живо спросил Станкевич. – Ты не пой, соловей?
– Дак это что! Он и еще другие пел…
– Зови его сюда! – встрепенулся Станкевич. – Постой, постой! – остановил рванувшегося к дверям Ивана. – Скажи: барин, мол, очень просит не отказать…
– Сей момент! – подмигнул Иван, исчезая за дверью.
6
Через минуту в коридоре послышались шаги и голос Ивана.
– Иди, иди, – бубнил он Кольцову. – Иди, не бойсь, барин хороший… Вот-с! – отрекомендовал, появляясь в дверях. – Энтот самый!
Кольцов поклонился.
– Прошу сюда, – пригласил Станкевич, указывая на кресло. – Это ничего, что я вас позвал?
– Ничего-с, – кашлянул в руку Кольцов.
– Ведь это я вас давеча видел? – напомнил Станкевич. – Я ехал, а вы с кабаном сражались…
– Всю дорогу мучились, верно. Такой нравный попался!
– Да садитесь же, прошу вас!
– Ничего, – поклонился Кольцов. – Постою.
Станкевич взял его под руку и, подведя к креслу, усадил и сам сел на диван.
– Мне совестно, что я вас так бесцеремонно… Только мне очень хотелось послушать ваши песни.
– Извольте-с, – согласился Кольцов. – Очень уж ночь хороша, петь хочется.
Он заметил удивленно, что ему тут хорошо, легко, что незнакомый молодой барин не смущает его, как обычно смущали другие образованные господа. И он стал читать. Сами стихи и его манера чтения поразили Станкевича. Он слушал не перебивая, точно боясь неосторожным словом спугнуть певца.
Кольцов прочел ему «Путника». «Соловья», «Терем» и, наконец, последнее, что сочинил, – «Повесть моей любви».
Скучно и нерадостноЯ провел век юностиВ суетных занятиях,Не видал я красных дней,Жил в степи с коровами.Грусть в лугах разгуливал,По полям с лошадкоюОдин горе мыкивал…Весь подавшись вперед, Станкевич глядел на Кольцова, как на чудо, а тот все пел, пел и, казалось, не видел ни Станкевича, ни богато убранной комнаты – ничего: одна степь струилась перед глазами, ветер посвистывал в ушах да серебряные волны ковыля плыли и плыли вдаль, уходя к горизонту…
– Но где же все это записано? – изумленно спросил Станкевич. – Где тетради, бумаги ваши? Дома, конечно?
– Тетрадки мои со мной, в седельной сумке.
– Как? Вы их с собой возите?
– А как же, – просто ответил Кольцов. – Маранье мое – радость моя единственная, а дома, глядишь, их еще на обертку пустят…
7
Рано утром, оставив возле свиней двух погонщиков, Кольцов поехал ко двору.
Снова раскаленное, в красноватом тумане, вставало солнце засушливого лета. Весь май дули суховеи, по дорогам клубилась пыль, сквозь которую солнце светило мутно и безрадостно. Несчастная земля, так и не отдохнувшая за короткую ночь, вся в скорбных морщинах глубоких трещин, просила дождя. Мужики ходили с попами по чахлым полям, служили молебны, а дождя все не было.
Кольцов так и не спал нынче, просидев до рассвета у Станкевича, читая и рассказывая ему о себе. Вся минувшая ночь, полная лунного света и соловьиных песен, народ возле людской, плачущая стряпуха, кабинет молодого барина, сад за окошком и, наконец, сам Станкевич – нежный и порывистый, его тихий ласковый голос, – все казалось сейчас улетевшим сном, видением.