Жизнь, которую мы потеряли

Эскенс Аллен

Хотя она не всегда была такой. В ранние годы она умела держать свое настроение в определенных рамках, не допускавших в нашу жизнь ни соседей, ни Службу защиты детей. У нас даже были хорошие времена. Помню, как наша троица ходила в Музей науки, на фестиваль Ренессанса и в парк развлечений Вэллифейр. Помню, как мама помогала мне с домашней работой по математике, когда я мучился с умножением двузначных чисел. Иногда мне удавалось отыскать трещину в выросшей между нами стене и вспомнить, как мама вместе с нами смеялась и даже любила нас. Очень постаравшись, я мог вспомнить мать, которая умела быть сердечной и мягкой, когда враждебный мир переставал на нее давить.

Но все изменилось в тот день, когда умер дедушка Билл. В тот

день нашу троицу закрутило жестоким бурным потоком, словно смерть дедушки оборвала последнюю нить, дававшую маме ощущение стабильности. После его смерти она окончательно забила на все сдерживающие центры и пустилась в плавание по волнам своего настроения. Она стала больше плакать, больше орать и набрасываться на нас каждый раз, когда ее доставала жизнь. Похоже, она задалась целью дойти до опасного края и принять это как новую нормальность.

Первым изменением правил игры стала ее манера чуть что распускать руки. Мало-помалу у мамы вошло в привычку бить меня по лицу всякий раз, как у нее закипали мозги. Когда я подрос и стал менее чувствительным к пощечинам, она приноровилась бить меня в ухо. Это было ужасно. Иногда она пользовалась подручными средствами типа деревянных ложек или проволочных ручек от мухобойки. Как-то в седьмом классе я пропустил соревнование по борьбе, поскольку спортивная форма не закрывала рубцов на бедрах и мама заставила меня остаться дома. Первые годы она не втягивала Джереми в наши домашние баталии, предпочитая вымещать на мне свои фрустрации. Но со временем мама перестала себя контролировать и с ним тоже, и тогда она орала на него, используя обширный запас ненормативной лексики.

Но однажды мама зашла слишком далеко.

Мне тогда стукнуло восемнадцать, и я уже окончил среднюю школу. В тот день, вернувшись домой, я увидел, как мама, пьяная в хлам, колошматит Джереми теннисной туфлей по голове. Я отволок маму в спальню и бросил на кровать. Мама вскочила и попыталась меня ударить. Я схватил ее за запястья, развернул и снова бросил на кровать. Мама предприняла еще две попытки дать сдачи, но оба раза она оказывалась лицом вниз на матрасе. Наконец она остановилась перевести дух и тут же отрубилась. На следующее утро она вела себя так, словно ничего не случилось, словно не было никакого приступа безумия, словно наша маленькая ячейка общества не оказалась на грани распада. В тот раз я подыграл ей, но я знал: мама достигла той точки невозврата, когда легко сможет найти оправдание любому рукоприкладству по отношению к Джереми. Я также знал, что, как только я уеду в колледж, все пойдет вразнос. И от этих мыслей у меня щемило и ныло в груди. Но поскольку мама делала вид, будто после того затмения с ней все в порядке, я похоронил свои мысли глубоко внутри, спрятав их там, где они могли мирно покрываться пылью.

Однако в тот вечер, когда мы ехали ко мне домой, жизнь вдруг показалась мне хорошей штукой. Мы с Джереми слушали репортаж об игре «Твинс», по крайней мере, лично я точно слушал, поскольку Джереми, конечно, было трудно поминутно следить за ходом игры. Я всю дорогу болтал с ним, объясняя основные моменты матча, но он практически не отвечал. А когда отвечал, то вступал в разговор так, будто только что вышел из соседней комнаты. И к тому времени, как мы свернули возле кампуса с шоссе I-35, «Твинс» уже почти положили Кливленд на обе лопатки, получив четыре очка и ведя со счетом 6:4. Я азартно улюлюкал после каждого очка, а Джереми передразнивал меня и, заражаясь моим энтузиазмом, тоже улюлюкал.

Когда мы наконец приехали, я взял в руки мешки для мусора с барахлом Джереми и провел его по лестнице на второй этаж до своей квартиры. Мы вошли внутрь как раз вовремя, чтобы успеть включить телевизор и увидеть, как «Твинс» финальным аутом выигрывает матч. Я поднял руку, чтобы стукнуться ладонями с Джереми, но он уже отвернулся, пытаясь постичь крошечные размеры моей квартиры. Кухня и гостиная располагались

на противоположных сторонах одного жилого пространства; спальня была чуть больше стоявшей там двуспальной кровати; и в квартире вообще не было ванной комнаты, по крайней мере в пределах этих стен. Я смотрел, как Джереми обследует мое жилье снова и снова, точно надеясь в следующий заход обнаружить спрятанную дверь в ванную комнату.

– Может, мне нужно в ванную, – сказал Джереми.

– Пошли, – махнул я рукой брату. – Я тебя провожу.

Ванная находилась напротив моей входной двери, в холле. Наш старый дом, построенный в 1920-х годах, изначально был рассчитан на одну из тех существовавших на рубеже веков больших семей, где детей рожали темпами, явно опережавшими детскую смертность. В 1970-х дом перестроили, выгородив квартиру с тремя спальнями на первом этаже и две однокомнатные – на втором, причем только одна из этих верхних квартир оказалась достаточно просторной, чтобы получить собственную ванную комнату. Итак, если подняться по крутой узкой лестнице, то дверь справа вела в мою квартиру, слева – в мою ванную комнату, а прямо в глубине – во вторую однокомнатную квартиру.

Вытащив из мешка для мусора зубную щетку Джереми и ароматизированную зубную пасту, я направился через холл в сторону ванной комнаты. Джереми осторожно шел сзади, держась чуть поодаль.

– Ванная здесь. Если тебе вдруг понадобится, просто запри дверь. – Я показал, как поднимать засов.

Джереми не рискнул заходить в ванную. Он принялся изучать ее, оставаясь в относительной безопасности холла.

– Может, нам стоит вернуться домой, – сказал он.

– Никак нельзя, дружище. У мамы встреча. Помнишь?

– Может, она уже дома.

– Ее сейчас нет дома. И не будет дома несколько дней.

– Может, нам стоит позвонить ей и проверить. – Джереми снова принялся тереть большим пальцем одной руки костяшки пальцев другой.

Я увидел, что волнение уже вызвало у него легкий тремор. Мне хотелось положить руку ему на плечо, чтобы успокоить, но это только усилило бы болезненную реакцию. Еще одно проявление его аутизма.

Джереми повернулся лицом к лестнице, пристально разглядывая крутые ступени; его большой палец, с силой вдавившись в тыльную сторону ладони, месил костяшки, словно тесто. Я подошел поближе, чтобы отрезать ему путь к лестнице. Он был на два дюйма выше меня и весил на добрых двадцать фунтов больше. К четырнадцати годам он превзошел меня по всем параметрам: по росту, по весу и внешнему виду. Его золотистые волосы лежали ровными завитками, тогда как мои темно-русые патлы без геля для укладки торчали во все стороны, точно солома. У Джереми была квадратная челюсть с мальчишеской ямочкой внизу, мой же подбородок особой выразительностью не отличался. Когда Джереми улыбался, в его глазах плескалась океанская синева, ну а мои глаза были цвета жидкого кофе. Несмотря на столь явное физическое превосходство, Джереми всегда оставался моим «маленьким» братиком и я по-прежнему имел на него влияние. Спустившись на одну ступеньку, я схватил брата за плечи и принялся подталкивать назад, чтобы отвлечь его внимание от лестницы и заманить обратно в квартиру.

И тут за моей спиной внизу хлопнула парадная дверь, и до меня донесся звук ритмичных женских шагов. Я сразу узнал ее по походке, ведь последний месяц я каждый день слышал, как она проходит мимо моей двери. Л. Нэш – эта фамилия была написана на куске скотча на ее почтовом ящике. Ростом пять футов два дюйма, с короткими черными волосами, которые развевались вокруг лица, точно вода, танцующая вокруг камней. Карие глаза, курносый нос и холодная неприступность человека, предпочитающего одиночество. Сотни раз мы сталкивались с ней в холле или на лестнице. На мои попытки завязать непринужденную беседу она отвечала вежливой улыбкой и уместной репликой, чтобы не показаться грубой, но никогда не останавливалась, стараясь побыстрее пройти мимо меня.