Жизнь Ленина. Том 1
Шрифт:
Через несколько лет Чичерин объяснял этот план на страницах советской газеты: «Когда в августе Антанта уже фактически вела против нас войну, заняв Архангельск и продвигаясь от него к югу, действуя на востоке при помощи чехо-словаков и на юге толкая вперед «добровольческую армию» Алексеева, Владимир Ильич сделал попытку использования антагонизма двух воюющих коалиций для ослабления натиска шедшей вперед Антанты. После долгого совещания с Владимиром Ильичем, я лично поехал к новому германскому послу Гельфериху, чтобы предложить ему условиться о совместных действиях против Алексеева на юге и о возможности отправки германского отряда, по соглашению с нами, для нападения на антантовские войска у Белого моря. Дельнейшее развитие этого плана было прервано внезапным отъездом Гельфе-риха»
Через двадцать лет такую же стратегию применял Сталин, но в значительно большем масштабе. В обоих случаях, Россия надеялась остаться невредимой и воспользоваться смертельной схваткой между
Антанта не последовала совету Чичерина.
Немцы ничего не предприняли. 7 августа Гельфе-рих был отозван в Германию для участия в коронном совете, где впервые рассматривался вопрос о возможном поражении Германии.
Чичерин прекрасно сработался с Лениным. Чичерин по природе был осмотрителен; Ленина сделала осторожным слабость советского правительства. У обоих были блестящие умственные способности. Они пони- 459 мали друг друга с полуслова. «В первые годы существования нашей республики,— писал Чичерин в «Известиях» через девять дней после смерти Ленина,— я по нескольку раз в день разговаривал с ним по телефону, имея с ним иногда весьма продолжительные телефонные разговоры, кроме частых непосредственных бесед, и нередко обсуждая с ним детали сколько-нибудь важных текущих дипломатических дел». Предложение, сделанное Чичериным Гельфериху, и вологодская миссия Вознесенского были важными делами.
Чичерин уважал Ленина, презирал Сталина и не любил Троцкого. Чичерин был брезглив, аристократичен и хорошо образован. Естественно, что он не испытывал ничего, кроме презрения, к Сталину, не обладавшему ни культурой, ни тонкостью, ни человечностью. Троцкий бывал резок и самоуверен. «Однажды,— вспоминал Чичерин,— я сидел у себя в кабинете. Была середина 1918 года. Зазвонил телефон. Это был Троцкий. У него всегда была очень неприятная манера говорить по телефону.— У вас завелась всякая нечисть в Вологде,— сказал Троцкий, намекая на нашедший там убежище дипломатический корпус из Петрограда,— выведите ее!»
Чичерин объяснил, что это было бы неудобно.
— Ничего,— ответил Троцкий,— выведите.
«Я пошел поговорить с Лениным об этом,— продолжал Чичерин.— Ленин в то время нуждался в поддержке Троцкого и посоветовал мне прийти к соглашению с ним. Тогда я предложил Карлу Радеку и Артуру Рэнсому (английскому журналисту) поехать в Вологду и попросить дипломатов, чтобы они переехали в Москву. Но дипломаты вместо этого отправились в Мурманск».
Перед мной лежат сейчас пожелтевшие листки, на которых я записал эти слова Чичерина между 24 августа и 1 сентября 1929 г. в Висбадене, в Германии, где Чичерин был на лечении. В течение большой части периода между началом 1927 г. и осенью 1929 г., когда я работал над книгой о советской внешней политике, Чичерин каждое воскресение после полудня принимал меня в народном комиссариате по иностранным делам, на углу Кузнецкого моста. У него была феноменальная память. Он встречал меня словами: «Добрый день. Пожалуйста, садитесь. В прошлое воскресение я вам рассказывал...» — и продолжал свой рассказ о международных отношениях СССР с того самого места, где он остановился в прошлое воскресение, хотя за прошедшие шесть дней он разговаривал с бесконечной очередью иностранных дипломатов и советских служащих и, наверное, присутствовал в четверг на еженедельном заседании Политбюро, выступая с докладом, или на заседании ЦК партии, членом которого он стал в декабре 1925 г.
Советский министр иностранных дел, если только он не Троцкий в зените своего влияния, не делает внешней политики. Советская внешняя политика в годы Чичерина формулировалась Лениным, который обсуждал ее, часто в ожесточенных спорах, с Центральным Комитетом партии или с Политбюро. После смерти Ленина ее вырабатывал Сталин, при участии Политбюро, состоявшего из семи, а позже — девяти членов, или без оного. Чичерин же проводил политику своего руководства. Тем не менее, как бывает во всех организациях, многое зависело от исполнителя политики. Кроме того, политические решения в значительной степени зависят от сообщений о текущих условиях, взаимоотношениях и переговорах. Большую часть этих сообщений делал сам Чичерин, и они носят на себе отпечаток его личных качеств и ума. Хотя Чичерин был образованным европейцем и противником царизма, у него были антизападные, в особенности — ан-тианглийские предубеждения, напоминавшие те, что были распространены при царе, и проистекавшие из англо-русского соперничества в Центральной Азии и на Ближнем Востоке. Британская интервенция в Советской России только укрепила эти предубеждения. Европа интересовала Чичерина своим могуществом, Азия — своими возможностями. Эти возможности были ограничены силами Великобритании.
Сообразительность Чичерина, его широкие познания, тонкое умение составлять дипломатические ноты, упорство, граничащее с упрямством, и аскетическая беззаветность произвели впечатление на Ленина, который стал прислушиваться к
Георгий Васильевич Чичерин, советский наркомин-дел в 1918—1930 гг., родился в 1872 г. в тамбовском имении своих родителей. Его предки по отцовской линии были выходцами из Италии — их фамилия была
Чичерони. В XV и XVI веке и позже итальянцев часто приглашали в Россию строить церкви и дворцы и писать портреты при дворе. Его мать происходила из семейства Нарышкиных. Наталья Нарышкина, татарского происхождения, была матерью Петра Великого. Редкая рыжеватая бородка Чичерина, его свисающие вниз усы и маленькие раскосые глаза напоминают о татарском происхождении предков его матери. В монгольском костюме — Чичерин любил носить экзотический наряд — он был похож на хана.
Отец Чичерина служил мелким чиновником в царском министерстве иностранных дел. В 1897 г. сын тоже поступил «в министерство иностранных дел и стал работать в архиве. Это место подходило ему — он был маниакально аккуратен. Уже будучи народным комиссаром, он врывался в канцелярию своих машинисток, чтобы проверить адреса на исходящих конвертах, и скрипучим высоким голосом указывал на ошибки. Знание языков помогало молодому архивариусу. Он мог бы добиться повышения, он бегло говорил по-немецки, по-французски, по-итальянски и по-английски. (Иногда в последнем языке он делал очаровательные ошибки: так, отвечая на просьбу о встрече, он ответил мне в 1930 г.: «I am at present invisible», т. e. «Я в настоящее время невидим», в смысле «Меня нельзя видеть».) Но царская служба не привлекала Чичерина. В 1904 г., как сотни других русских интеллигентов из высших и средних слоев общества, озлобленных тиранией и неумелостью правительства, он пошел на зов социального идеализма и мятежа. Он отказался от своих имений, подал в отставку и эмигрировал в Берлин. Оттуда он переехал в Париж, где, как меньшевик, сотрудничал с французской социалистической партией. Во время Первой мировой войны он стал большевиком и, живя в Лондоне, содействовал антивоенному крылу лейбористов. Этим он заслужил себе камеру в Брикстонской тюрьме, где после революции 7 ноября его посетил член военного кабинета, лидер лейбористов Артур Хендерсон. Троцкий потребовал освобождения Чичерина и заявил, что ни одного британского подданного не выпустят из России, пока Чичерину не будет позволено оставить Англию. 3 января 1918 г. Чичерин уехал из Англии. В Петрограде Чичерин стал заместителем народного комиссара по иностранным делам при Троцком. После ухода Троцкого в военный комиссариат, Чичерин занял его пост.
Чичерин понимал, что моя история советской внешней политики была и историей его работы на посту наркоминдела, и он неустанно помогал мне во время наших воскресных бесед в Москве и когда я навещал его в грюневальдском санатории под Берлином. Когда моя рукопись была готова и переплетена в два больших черных тома, я решил попросить Чичерина прочесть ее. Я надеялся, что он снабдит меня добавочной информацией. Поэтому в 1929 г. я отправился в Висбаден, где я встречался с Чичериным каждый день на протяжении восьми дней. Каждый день он проводил два-три часа за чтением манускрипта, а потом в течение двух или трех часов разговаривал со мной, обсуждая и критикуя советских вождей и предаваясь воспоминаниям. Мы встречались либо в его номере в отеле «Фиряресцейтен», либо в ресторане, где он поглощал громадные количества пищи, либо в баре, который обычно пустовал. Я делал заметки, а позже переписывал их на машинке. После моего отъезда он написал мне двадцать пять писем, от руки, на английском языке, некоторые длиной в несколько страниц, одни о моей книге, другие — личные463. В нескольких письмах он повторно обращал мое внимание на неправильное написание одних и тех же собственных имен. В письме от 28 августа 1930 г., после того, как он просмотрел два уже напечатанных тома моей книги, которые я послал ему с благодарственной надписью, он подверг критике мою версию вологодской миссии Вознесенского. Я писал тогда: «Преследуемые со всех сторон, большевики вряд ли могли предотвратить высадку войск Антанты на севере. Поэтому Чичерин дал понять дипломатическим представителям, что, хотя большевики протестуют против интервенции, они окажут сопротивление десантам только в том случае, если последние выступят против коммунистического правительства».
«То, что вы написали,— говорилось в письме Чичерина,— полное извращение истины и смертельный удар по моей репутации. Вы уничтожили мою репута-
цию. Я в полном отчаянии. Я близок к самоубийству из-за нанесенного вами удара. Вы представили меня так, как будто бы я одобрительно отнесся к высадке Антанты, если бы они только заявили, что высадка направлена против немцев. Я был бы величайшим предателем и величайшим идиотом, если бы я так поступил».
В следующем письме, от 3 сентября 1930 г., Чичерин прибавил: «Читатель не станет обвинять Ленина в такой глупости и таком предательстве, а станет обвинять меня». В следующем предложении он указал на еще одну причину своего беспокойства: «Это может наделать шума уже сейчас за границей и в наших правящих кругах, так что очень скоро станет неизбежным объяснение. Это несчастье для меня тяжелее всего прочего».