Жизнь Ленина

Фишер Луис

Ленину не хватало редчайшего товара — времени. В России любят говорить много. Я один раз слышал четырехчасовую речь Зиновьева, произнесенную тонким, высоким голосом. Но Ленин ценил время. Он приходил точно перед началом заседания и председательствовал, положив перед собою часы с секундомером. Регламент для выступлений в ЦК и СТО был 3–5 минут, его придерживался и сам Ленин. Если говоривший выходил из положенных пределов, Ленин показывал на часы. Особенно мучительно для его коллег было то, что курить в его присутствии воспрещалось, а русские, особенно в моменты напряжения, редко обходятся без папиросы. Поэтому курильщики уходили в залу и слушали выступления оттуда. «В этих случаях Ленин ворчал и требовал возвращения курильщиков на места». А. А. Андреев, член ЦК и член СТО в 1920–1921 гг., которому мы обязаны этими сведениями^{812}, пишет также, что, «председательствуя на заседаниях, Ленин никогда не претендовал на то, чтобы его мнение считалось последним словом. При малейшем оттенке разногласия во мнениях и предложениях голосование было правилом на всех заседаниях ЦК и СТО… Я никогда не видел его на заседаниях хмурым или даже суровым… Но он буквально свирепел, когда узнавал о невыполнении решений, о недобросовестном отношении к делу или о нарушении

партийной или государственной дисциплины. Тут уж он разносил такого работника вовсю и требовал самых суровых мер взыскания… Он терпеть не мог общих рассуждений… и в таких случаях даже обрывал говорившего, требуя точности и действительно деловых предложений. Но в то же время Ленин, как никто, умел слушать даже тогда, когда у него уже определилось отношение к вопросу; он только, прищурив слегка один глаз, хитровато поглядывая, улыбался». Однако, «без ЦК, без обсуждения в ЦК он никогда не решал важных вопросов. Ленин строго соблюдал коллективность в руководстве, как в работе ЦК, так и Совнаркома»^{813}.

Большая часть заседаний происходила в комнате, смежной с кабинетом Ленина. В той же комнате он принимал некоторых посетителей: так ему было легче прекратить слишком затянувшийся разговор под предлогом, что в кабинете звонит телефон и он должен вернуться к письменному столу. Экономить время и энергию Ленину помогала его секретарь Л. А. Фотиева (р. 1881), член партии с 1904 года, подвергавшаяся арестам за революционную деятельность и работавшая в большевистской эмиграции до революции, а с 1918 года служившая секретарем Совнаркома и СТО и одновременно секретарем Ленина. Ее мемуары, представляющие собой смесь достоверных фактов с восторженными славословиями, проливают свет на личный характер, привычки и методы работы Ленина^{814}. Когда один раз в его кабинете накурили во время заседания, несмотря на распоряжение «Курить воспрещается», висевшее на печке, он приказал секретарю снять надпись, «чтобы не компрометировать распоряжения». Когда какой-нибудь работник не выполнял распоряжения правительства, Ленин тут же приказывал «арестовать виновного на 2 или 3 дня» и при этом прибавлял: «Арестовать по праздникам, а на рабочие дни освобождать, чтобы не страдала работа». Он был строг и с самим собою и не хотел пользоваться личными привилегиями. В 1918–1919 годах у него под письменным столом лежал войлок, чтобы не мерзли ноги. Позже кто-то заменил войлок шкурой белого медведя. Ленин рассердился и сказал, что «это — непомерная роскошь в нашей нищей и разоренной стране и ни к чему не нужная реформа». Он боролся со взяточничеством, которое называл «проклятым наследием царизма, и предлагал внести законопроект, предусматривавший наказания «не ниже десяти лет тюрьмы и, сверх того, десяти лет принудительных работ» за «лихоимство, подкуп, сводку для взятки и пр.». Свои приказы он считал невыполненными, пока не получал доказательств исполнения. Он был аккуратен в мелочах: «Вчера в 8 час. вечера у меня был Осип Петрович Гольденберг, — писал он коменданту Кремля. — Несмотря на предупреждение комендатуры и часовых за полчаса, если не более, он был задержан не внизу в СНК, а вверху… Не заставьте меня прибегать к мерам суровым…» Часто он посылал спешные письма с «самокатчиком» — курьером на велосипеде, неизменно давал секретарю следующие инструкции: «Не посылайте самокатчика к адресату, не узнав раньше, где он сейчас находится (на заседании, в рабочем кабинете, дома и т. д.); узнавши точно, где находится адресат, запечатайте письмо в конверт, если нужно, прошейте его и запечатайте сами сургучом… Вы умеете это делать?» И дальше: «Обязательно напишите «никому другому не вскрывать» и предупредите самокатчика, что адресат должен дать расписку на конверте». Этот конверт с распиской должен был быть показан Ленину. Обнаружив как-то задержку с отправкой его письма, он послал гневное письмо в Управление делами СНК: «Вчера мной обнаружено, что данный мною Фотиевой срочный документ… оказалось пошел «обычным», т. е. идиотским путем и опоздал на долгие часы, а без моего вмешательства второй раз опоздал бы на дни… если еще хоть раз обнаружится подобная типичнейшая волокита и порча работы, я прибегну к строгим взысканиям и смене персонала». «Владимир Ильич был очень вежлив и приветлив со всеми и очень прост в обращении. Никогда не забывал он поблагодарить за услугу, даже самую незначительную, например, когда он просил принести ему газету». Ленин предписал «о всех жалобах, поступающих в письменном виде, докладывать ему в течение 24 часов, а о поступающих в устном виде — в течение 48 часов». «Фамилии опоздавших членов Совнаркома и СТО… отмечались в протоколе, — пишет Фотиева, — с указанием, кто и на сколько минут опоздал». «Люди, которые приходили к нему подавленные, потерявшие веру в себя, уходили от него окрыленные».

К Ленину поступали кипы письменных донесений. «Обычно Владимир Ильич начинал читать бумаги с конца, т. е. с практического предложения, опуская «беллетристику», как говорил он. Если практические предложения были дельные, Владимир Ильич просматривал всю бумагу. Читал Владимир Ильич необыкновенно быстро». У Ленина было сильно развито чувство ответственности. «Ленин говорил, — пишет Фотиева, — что руководитель отвечает не только за то, что делает он сам, но и за то, что делают руководимые им». Отсюда его строгий надзор над тем, что писали, предлагали и делали его соратники и подчиненные. Он принимал во внимание и реакцию других на его поступки. «Надежда Константиновна рассказывала, — вспоминает Фотиева, — что даже при решении сугубо личных вопросов Владимир Ильич спрашивал себя: что скажут об этом рабочие?» Каждый вождь живет на виду и должен думать о своих избирателях, но Ленин, вероятно, просто пытался оправдать ограниченность и бедность своей «сугубо личной» жизни. За исключением периодов болезни, он проводил большую часть времени в кабинете или в зале для конференций, в котором в 1918–1919 гг. каждый день, кроме воскресений, собирался Совнарком, заседая, по слотам Фотиевой, с половины девятого вечера до часа или двух ночи. Позже заседания происходили реже.

Рабочий день Ленин был долог и полон напряженного труда. Его кабинет на третьем этаже был обставлен просто, в соответствии со вкусом обитателя. Вся обстановка, оставшаяся от царского времени, была функциональна, за исключением старых стенных часов, которые отставали на 1 минуту, а иногда и на 15 в сутки. Постоянные починки не помогали, но Ленин не хотел заменить часы другими: «Другие

будут такими же», — говорил он. В конце концов они все-таки были заменены.

Фотиева пишет, что, хотя двери и окна в кабинете были без драпировок, Ленин «никогда не позволял спускать штор, как будто ему тесно и душно было в отделенной от внешнего мира спущенными шторами комнате». «Температура в кабинете не должна была превышать 14°. Температуру выше хотя бы на один градус Владимир Ильич переносил плохо…»

У него на небольшом письменном столе (от большого стола он отказался) стояли три телефона, которыми он часто пользовался.

«На столе слева обыкновенно лежали папки с бумагами. На протяжении нескольких лет работы у В. И. я по его указаниям и по своей инициативе пыталась приспособить эти папки наиболее целесообразным для работы В. И. образом, но это мне так и не удалось, — вспоминает Фотиева. — В. И. поручал завести ему папки для бумаг спешных, неспешных, важных, менее важных, просмотренных, непросмотренных и т. д. Эти папки заводились, бумаги в них раскладывались в соответствующем порядке, к каждой бумаге прикреплялась записка с кратким изложением сути дела, в начале каждой папки прилагалась краткая опись бумаг, папки раскладывались на столе в самом «убедительном» порядке и… лежали себе спокойно и мирно, а нужные ему бумаги В. И. загребал на середину стола и, уходя, клал на них большие ножницы. Это означало «трогать не сметь». Или же складывал все нужные ему бумаги в одну совершенно постороннюю папку и уносил с собой. Эта папка жила живой жизнью, над ней работал В. И. Но, наконец, она разбухала, так как все новые бумаги, которые почему-либо обращали на себя его внимание, он складывал в эту папку, и некоторое время их никто, кроме него, не трогал. Получивши разрешение В. И., я разбирала их и раскладывала по соответствующим папкам.

Ящики его стола были всегда заперты, за исключением верхнего левого, в котором он складывал все бумаги со своими распоряжениями. Отсюда мы вынимали их по нескольку раз в день для немедленного исполнения.

Однажды после ухода бухарской делегации, в тот час, когда В. И. обыкновенно уходил домой обедать, дверь в кабинет из залы заседания оказалась запертой изнутри. Предположив, что ее запер сотрудник ВЧК, охранявший другую дверь, и обеспокоенные тем, что поручения В. И. останутся невыполненными, мы подняли отчаянный стук в дверь. Через несколько минут ее открыл улыбающийся В. И. Он был в национальном бухарском халате, который ему подарили бухарцы и который ему вздумалось примерить». (Фотографии Ленина в халате, увы, не существует.)

Мягких кресел Ленин не любил. Он сидел за столом в простом деревянном кресле, с плетеной спинкой и сидением. На столе стояла маленькая электрическая лампа с зеленым стеклянным абажуром. Работая один, он никогда не зажигал люстры и никогда не выходил из кабинета, не выключив свет. У двери, ведущей в коридор, на маленьком столе лежали атласы и карты. Ленин любил их изучать. Фотиева пишет о маленькой карте границ России с Персией и Турцией, собственноручно наклеенной Лениным на кафель голландской печки: «Мне казалось, что она ни к чему не нужна, однако В. И. не разрешал ее снять: он говорил, что привык к тому, что она висит здесь. В. И. вообще любил обстановку привычную, не менявшуюся. Как будто в этом покое комнаты и вещей, которые всегда одни и те же и всегда на старых привычных местах, он находил отдых от богатой разнообразными событиями жизни». Это объяснение звучит правдоподобно. Ленин был разборчив и консервативен.

В кабинете было несколько шведских книжных шкафов и вертящихся этажерок, уставленных и тонкими русскими брошюрами, и толстыми словарями, и справочниками. Книг, по словам Фотиевой, было около 2000, Ленин предупреждал сотрудников, чтобы они следили за книгами, «так как товарищи не считают за большой грех стащить интересующую их книгу». Самые ценные тома он надписывал: «Экземпляр Ленина». Тут же на этажерках лежали комплекты русских и иностранных газет.

«Ни в кабинете В. И., ни в одной из комнат Совнаркома, куда бы мог зайти В. И., не было его портретов. Он их с негодованием убирал, когда они попадались ему на глаза, и только необходимость, а также энергия фотографов заставляли его сниматься». Страна хотела видеть его, а он почти никуда не выезжал. Не любил он и позировать художникам и скульпторам, но позволил лепить себя Натану Альтману, сделавшему его бюст, и Клэйр Шеридан. На полке над диваном у него стоял портрет Маркса и барельеф Халтурина работы Альтмана.

Кабинет был святилищем Ленина, он не разделял его ни с секретарями, ни с помощниками. В этом кабинете и в смежной «зале» для заседаний, он с избранными товарищами работал в феврале 1921 года, в то время как Россия пылала негодованием и мятежами. Перед вождями стояла сложная задача. Им предстояло решить, нужен ли поворот и как повернуть грузную махину государства назад к капитализму, не потеряв при этом власти. Естественно, они откладывали окончательное решение и применяли слабо действующие временные меры, чтобы облегчить положение.

Как сообщил Ленин X съезду РКП, 1 февраля 1921 года СНК решил ввезти из-за границы 300000 тонн угля, заплатив за него золотом. Лучше было бы, сказал он, ввезти оборудование для шахт, но угольный кризис был слишком острым.

9 февраля ВЦИК вынес постановление о немедленном созыве всех местных советов и о полном восстановлении их полномочий. Это только доказало, что со веты мертвы, а русские знали, что большевики не веруют в воскресение мертвых. В деревне происходило что-то очень серьезное, что-то политическое, и это беспокоило Ленина куда больше, чем посевная кампания и недосев. Алексис де Токвиль писал в книге «Старый режим и Французская революция» (1856), что только единовластие в конце концов устраняет все различия и делает каждого представителя нации безразличным к судьбе его соседа. Таков был результат четверти века сталинского деспотизма, но во времена Ленина безразличие еще не успело развиться. Крестьяне были безразличны к судьбе голодающих соседей, но не к поползновениям Кремля. Они стали защищаться. Кулаки, т. е. мужики, обладавшие излишками, не только продавали хлеб из-под полы на черном рынке, но и давали зерно в долг беднякам и середнякам, таким образом приобретая большое влияние в деревне. Дело обстояло так: кулаки или Кремль. Ленин стоял лицом к лицу с голодным и злым мужиком. Гнев сделал всех крестьян братьями. Ленин понял, что политика по принципу «Разделяй и властвуй» ударила другим концом по самим большевикам. «Первые месяцы 1921 года принесли резкое обострение хозяйственных трудностей, — гласит официальная биография Ленина. — …В различных районах страны вспыхнули кулацкие мятежи». Далее следует типичная для коммунистов мягкая формулировка: «В ряде мест кулачеству удалось вовлечь в антисоветские выступления недовольных разверсткой середняков»^{815}.