Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Живёшь, живёшь и вдруг с ужасом видишь себя в чужой стране, среди чужих людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, - ничем живым, а так - мёртвая петля сдавила всех и душит...
– Вот! Действительно - петля!
– Хочется заполнить эту яму между тобою и людьми, а она становится всё шире, глубже...
– Глубже? Да...
Эти понятные куски её речи будили в нём доверие к ней, и когда она на минуту замолчала, задумалась, он вдруг оглянулся, как бы опасаясь, чтобы кто-то чужой не подслушал его, и спросил:
– Евгенья Петровна, скажите вы мне, как это
Она быстро обернулась к нему.
– Трудно?
– Очень! Некоторые слова...
– Ах, что слова!
– скорбно воскликнула она.
– Но - понятно ли вам, что я добра хочу людям, что я - честный человек?
Он по совести ответил:
– Да, честный, иначе я думать про вас не могу, ей-ей!
И готов был перекреститься.
– Спасибо!
– тихонько сказала она, схватив его руку. Потом, оглянув двор и небо, - поёжилась.
– Страшновато у вас и холодно.
– Пойдёмте в горницу!
– умоляюще предложил он, и когда она, безмолвно поднявшись на ноги, пошла впереди, - его охватило жаром светлое предчувствие новых дней.
Задумчиво расхаживая по комнате, она говорила, высоко подняв брови:
– Это тоже ужасно... и очень верно: вы русский, я русская, а говорим мы - на разных языках, не понимая друг друга...
Сидя на лежанке, он внимательно следил за игрою её лица, сменой удивления, тревоги и тоски, а сердце билось:
"Вот, сегодня, сегодня!.."
Он видел, что сегодня эта женщина иная, чем в тот вечер, когда слушала его записки, - не так заносчива, насмешлива и горда, и тревога её речи понятна ему.
"Ага, почуяла?" - думал он, немножко торжествуя, но больше жалея её.
Она вздрагивала, куталась в шаль, часто подносила руки к вискам, и на щеке у неё трепетала тёмная прядь волос.
– Я тоже не понимаю вас, - слышал он.
– С виду вы такой, простите, обыкновенный...
"За что - простить?" - думал Матвей.
– И вдруг - эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а - русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе - роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова - знаешь?
Она глухо засмеялась.
– Точно я птицей была в тот вечер, поймали вы меня и выщипывали крылья мне, так, знаете, не торопясь, по пёрышку, беззлобно... скуки ради... Пошла я на другой день гулять, вышла за город и с горки посмотрела на него какими-то новыми глазами. Лежит на снегу паучье гнездо, и невидимо тянутся от него во все стороны к деревням эти паутинки, - ваши окуровские, липкие мысли, верования, ядовитая пена мёртвого мыла! Тянутся далеко и опутывают, отравляют множество людей дикими суевериями, тупой, равнодушной жестокостью. Этот ваш страшный мудрец - как его?
– Базунов?
– хмуро подсказал Матвей.
Её слова о городе вызвали в нём тень обиды: он вспомнил, каким недавно представился ему Окуров, и, вздохнув, сказал:
–
А она, закинув руки за голову, тихонько воскликнула:
– Ах, как жалко, что я женщина!
Что-то знакомое ему прозвучало в этих словах.
– Отчего - жалко?
– Это очень мешает иногда, - сказала постоялка задумчиво.
– Да... есть теперь люди, которые начали говорить, что наше время - не время великих задач, крупных дел, что мы должны взяться за простую, чёрную, будничную работу... Я смеялась над этими людьми, но, может быть, они правы! И, может быть, простая-то работа и есть величайшая задача, истинное геройство!
И вдруг снова закружился хоровод чуждых мыслей, непонятных слов. Казалось, что они вьются вокруг неё, как вихрь на перекрёстке, толкают её, не позволяя найти прямой путь к человеку, одиноко, сидевшему в тёмном углу, и вот она шатается из стороны в сторону, то подходя к нему, то снова удаляясь в туман непонятного и возбуждающего нудную тоску.
"Не со мною, сама с собою говорит она!
– думал Кожемякин. Маркушка-то не совсем, видно, ошибся..."
И когда она ушла, - как-то вдруг, незаметно, точно растаяла, - он сначала почувствовал, что её речи ничего не оставили в нём ясного и прочного, а только путаницу незнакомых слов.
Но - ошибся: с этого вечера он начал думать о ней смелее, к этим думам примешивалось что-то снисходительное и жалостливое - ему стала ведома её слабая сторона.
"Страшновато? В чужой земле?
– вспоминал он её слова и печально усмехался, чувствуя себя в чём-то сильнее её.
– То-то вот!"
На другой день утром Боря, сбежав к нему, сказал, что мама захворала и не встанет сегодня.
– Да ну-у?
– пугливо воскликнул Матвей.
Он смело пошёл наверх, но, войдя в маленькую комнатку с потолком, подобным крышке гроба, оробел.
– Что это вы?
– Да вот, - улыбнулась она, - голова болит, жар...
В глазах у него стояло, всё заслоняя, розовое лицо на белой подушке, в облаке пышно растрёпанных волос.
– Клюковного морсу надо вам.
– Это - хорошо, - согласилась она.
– Сейчас велю. Неужто из-за Маркушки это вы?
– робко спросил он, опустив глаза.
– Н-нет, конечно! Хотя - и это недёшево стоит, согласитесь!
– Прикрыв глаза ресницами, она невесело улыбнулась, говоря: - Точно я оступилась, знаете, и всё внутри вздрогнуло неожиданно и больно...
Матвей ушёл, думая:
"Как горячо приняла!"
И в кухне вдруг почему-то вспомнил, что в окно чердака видно каланчу она торчит между крыш города, точно большой серый кукиш.
Хворала она недель пять, и это время было его праздником. Почти каждый день он приходил справляться о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног женщины до поры, пока не замечал, что она устала и не может говорить.
Говорила она много, охотно, и главное - что он понял и что сразу подняло его в своих глазах - было до смешного просто: оказалось, что всё, о чём она говорит, - написано в книгах, всё, что знает она, - прочитано ею.