Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы
Шрифт:
– Мал-лччи! Тсс! Шельма! Я знаю, за что. Ты меня Петром Федосеичем вздумал звать? Не люблю! Зови меня графчиком, вашим сиятельством теперича меня называй, потому я терпел! Надоело!..
Продавец лука. Москва. Открытка начала XX в. изд. «Шерер, Набгольц и К°». Частная коллекция
– Слушаю-с! – согласился Андрей, взлезая на козлы. – Куда теперь прикажете?
– Поезжай в город,
– А теперича ежели по нашим следам меделянских пустить… – заговорил было Андрей.
– Тсс! Мол-лчать! Я тр-рпел – и ты теперича тр-пи!
– Слушаю, ваше сияс-ство! – браво закончил Андрей, круто и франтовито поворачивая в город уже немного вспененного рысака.
IV
Въехали снова в Москву, удивляя и озлобляя своей красой проходящих. Петр Федосеич, уже нисколько не страшась, что его накроют по горячим следам, вальяжно развалился в пролетке и ревел во все горло:
Мил-лые гор-ры,К ф-фам возвратился! {278}Это был его любимый мотив.
– Ваше сияс-ство! – перебил Андрей одну его любимую руладу. – Вот тут у меня в кабачке один друг есть, – не при кажете ли вы завернуть?
Говоря это, Андрей нисколько не обертывался лицом к графчику, что, по условию, должно было служить к их общему согласию; но однако же два дружные кулака Петра Федосеича все-таки впились ему в спину, приговаривая:
278
«Милые горы, к вам возвратился!» – слова арии цыганки Азученны из оперы Дж. Верди «Трубадур».
– Так ты меня, шельма, по кабакам возить станешь?
– А я как капитал ваш хочу сберечь, и опять же здесь рябиновая ежели – разлюли-малина! – отозвался Андрей, словно каменный, ничуть не чувствуя, что спина его трещит от могучих купеческих натисков.
– Подъезжай, коли так! Я тебя за твою выдумку озолочу. Только я это не люблю – в кабаки заходить! – заговорил с большой душой Свистунщиков. – А ты вот как, Андрюша, сделай: сичас-с вы мне оба с сидельцем по стаканчику из кабака вынесите и кэ-э-к станете подходить к пролетке, сичас на колени предо мной, – я вам за это по золотому…Я ведь, Андр-шка, тр-пел…
– Слушаю-с, ваше сияс-ство!
Вышли из кабака Андрей с целовальником, в руках у них по подносу было, на подносах по рюмке стояло и, по купеческому наказу, оба стали они пред пролеткой на колени и с поклонами Петра Федосеича потчевали.
– Пей сам, Андрей, и садись! – попотчевал Свистунщиков своего кучера, а потом стал пить рюмку сидельца, и лишь только выхлебнул ее, как сейчас бросил ее в лицо угощателю и заревел:
– Пшо-ол, Андрей!
Андрей взвился – и след простыл, а Свистунщиков, сидя, бормотал:
– Я ведь тр-пел! Ну, и вы теперь потр-пите!
V
Опять жжет рысак, и опять Андрюшка кажет вид столь знающий по своей части и столь серьезный, что встречные господа-дворяне с какой-то даже злобой шепчут про него:
– Уж сманю же я этого мер-рзавца
А Андрюшка чуть только улыбнется, когда мимо него проедет какой-нибудь древний род, и, словно бы отгадывая думу древнего рода, дрогнет немного красными губами, и в этом дрожании губ разбиралось:
– Когда это тогда-то будет? Должно быть, когда черт умрет…
– С-стой! – командует Петр Федосеич. – Пить хочу.
– В трактир, али-бо куда? – спрашивает Андрей.
– Квасу!.. И живо, словно бы не рысак стал, а стали, как лист пред травой, пред пролеткой палатка с инжиром, с жамками {279} , с орехами, с бутылками кислых щей, с кренделями, печеными яйцами, легоньким {280} и печенкой. Хозяин этой палатки, длиннобородый такой мужик, снял шапку и осведомлялся с большой политикой:
279
Жамки – мятные пряники.
280
Легонькое – начинка пирога из легкого.
– Ч-чиво прикажете-с?
– Всево давай! – рявкнул Петр Федосеич, – а затем приказал Андрюшке:
– Слушай… Как я его шарахну, сичас же валяй! Я его изо всей мочи дербану, и ты изо всей мочи валяй!..
– Слушаю-с, ваше сияс-ство! – отвечал благодушно Андрей, натягивая вожжи и умирительно пощелкивая языком бунтующему рысаку.
Продавец кваса и слив-«дуль» на Смоленском рынке. Москва. Фотография начала XX в. из книги «Москва в ее прошлом и настоящем». Государственная публичная историческая библиотека России
Опять та же история.
Только что поднес нашей пролетке длиннобородый хозяин палатки инжиров, яиц, огурцов и бутылку с квасом, как все это полетело ему в бороду, в лицо, в голову, в шапку, а потом, по обыкновению, раздался возглас:
– Я тр-пел! Потр-пи-ка ты теперча…
Отплевываясь, утираясь и даже тихомолком поругиваясь, хозяин медленно уходил к своей палатке, а рысак по-прежнему летит, Андрюшка серьезничает, а Петр Федосеич упорно настаивает на том, что дескать:
– Тр-пите, – я трп!..
VI
Отец Петра Федосеича был родом из тех стран, куда, по пословице, Макар телят не гонял. Кто его родил, он теперь нисколько не помнит. Помнит он только, как будто сквозь сон, что когда он еще был Федоской и был не в Москве, а там, где-то, так в это время кто-то, старый-престарый, говорил ему:
– Ишь ты какой горемычный Федоска: ни роду у тебя, ни племени нет. Небось жаль тятьку-то с мамкой? Небось тоже плачешь об них?..