«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)
Шрифт:
«Никогда не позволяй подчиненным называть тебя запросто по фамилии, говорить тебе «ты» или стоять вольно развалясь, когда они с тобой разговаривают».
«Надо видеть в части семью, в начальнике — отца, в товарище — родного брата, в подчиненных — младшую родню…»
«Без толку не спеши, но и с толком не копайся, нужна толковая быстрота».
Воодушевившись прочитанным, я подумал, что же касается моего возраста и более чем короткого боевого опыта, то я отнюдь не обязан сообщать подчиненным год своего рождения или рассказывать биографию.
Старшего лейтенанта Гуськова я нашел в маленькой, плохонькой,
— Вольно! — даже не взглянув на меня, скомандовал он, когда я представился, и лишь после небольшой паузы поднял голову от бумаг, посмотрел на меня ничего не выражавшими усталыми глазами и проговорил: — Я послал за Ежовым. Подожди там, на пеньке…
Лицо у него было курносое, со шрамом на верхней губе, и очень бледное. Ожидавший, что он уделит мне больше времени и внимания, я ощутил некоторую неудовлетворенность.
На опушке, в тени деревьев, было нежарко, легкий ветерок тянул прохладу из глубины леса, пахло осенью, прелью. Между деревьями в радиусе двадцати-тридцати метров возвышались присыпанные пожелтелыми листьями бугорки штабных землянок. У самой большой из них, с двумя окошками, мерно расхаживал взад и вперед коротышка боец с автоматом на груди. Потом оттуда вышел сержант в очках и, читая на ходу какую-то бумагу, проследовал с ней в другую землянку. Спустя еще минуты метрах в пятнадцати от меня собрались трое офицеров, они курили стоя, негромко разговаривали; я расслышал не раз произнесенную ими фамилию «Шляпников»; в тот же день я узнал, что это был капитан, командир стрелкового батальона, ветеран дивизии, убитый утром при артиллерийском обстреле.
Положив шинель и тощий вещмешок у ног, я сидел на пеньке между кустами, ожидая Ежова, в полной уверенности, что это — офицер, которому поручено представить меня командованию полка и ввести в курс дела или, как сказал капитан Морозов, начальник строевого отделения штаба дивизии, «в должность». Я был убежден, что при назначении на роту автоматчиков меня должен представить личному составу командир полка или его заместитель, в случае же назначения на стрелковую роту — соответственно командир батальона.
Прошло, наверно, не менее часа, а может, и полтора. Я был так занят своими мыслями и своим поведением в столь ответственный для меня день и столько раз проигрывал мысленно свои ответы начальству и обращение с подчиненными, что не заметил прихода Ежова.
— Федотов! — послышалось вдруг из землянки, и, вскочив как встрепанный, я поспешил туда, на ходу одергивая гимнастерку.
Перед Гуськовым стоял выше среднего роста, широкоплечий, темноволосый старший сержант с хорошим, умным, загорелым лицом, в аккуратном летнем обмундировании, с медалью «За боевые заслуги» и гвардейским значком на груди. При моем появлении он, легко поворотясь, вскинул руку к пилотке, выдохнул четко: «Здравия желаю!» и быстро, внимательно посмотрел на меня, его взгляд — цепкий, пытливый, настороженный — запомнился мне на всю жизнь.
— Федотов! — сказал мне старший лейтенант Гуськов, — вот Ежов тебе все расскажет и объяснит. Советуйся с ним — он все знает назубок! Формы «два бэпэ» и «девять бэпэ» с точными схемами представлять мне ежедневно, без опозданий! С завтрашнего дня вся ответственность на тебе! Можете идти! — И он снова склонился над бумагами,
Я вышел из землянки, напряженно осмысливая сказанное Гуськовым и ничего не понимая. Я никогда не слышал о формах «два» и «девять», еще не знал, что «бэпэ» означает «безвозвратные потери», и представить себе не мог, что это такое и почему им, этим формам, уделяется такое внимание, как представить себе не мог, почему я, офицер, назначенный на капитанскую должность и вступающий в командование целым подразделением, должен советоваться со старшим сержантом.
Ежов следовал за мной, у кустов, обогнав, предупредительно подобрал лежавшие у пенька мои шинель и вещмешок, взял их на руку и, сказав мне через плечо «Нам направо», двинулся тропкой к опушке.
Какое-то время мы в полном молчании шли краем леса. Стояла естественная природная тишина: ни звука выстрелов или разрывов. Я давно не был на передовой и в бою, а от войны легко отвыкаешь, ведь где-то в километре или двух была передовая и находилась моя рота, и я не мог об этом не думать.
Ежов шагал впереди меня, широко и твердо ступая сильными, чуть кривоватыми ногами в хороших коротких яловых сапогах. Он не лез ко мне с разговорами и, очевидно, был не любопытен. В нем чувствовались уверенность, сила и деловитость.
— Вы что, старшина роты? — спросил я наконец.
— Старший команды и ваш заместитель, — не останавливаясь и даже не обернувшись, ответил он.
— Какой команды?
— Погребальной… Могильщики мы…
— А я?.. Я тут при чем?! Я назначен на место капитана Тюрина!
— Капитан Тюрин был начальником команды, — останавливаясь и оборотясь, объяснил Ежов. — А теперь назначены вы.
И наверняка, почувствовав мою растерянность, перейдя на «ты», подбодрил меня:
— Не тушуйся и не робей, лейтенант! Все будет нормально! В могильщиках тоже можно жить. Ведь не нас зарывают, а мы зарываем!
…Я шел позади него в полной растерянности, ничего не соображая, слезы обиды и оскорбления застряли у меня в горле — за что?!
Так, пятого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, я узнал о своем назначении начальником команды погребения 15-го Краснознаменного стрелкового полка.
Как молод и незрел, как наивен и неопытен я тогда был!.. Мне ведь даже в голову не пришло уточнить, на какую должность меня назначают, какой «ответственный участок» мне доверяют, мне и в голову не пришло, что капитан Морозов в штабе дивизии, чтобы получить мое безусловное безмолвное согласие, очевидно, намеренно об этом умолчал, а старший лейтенант Гуськов наверняка был убежден, что я в курсе дела и мне все известно.
Впоследствии со слов Ежова и других старослужащих я узнал и уяснил себе подноготную моего назначения начальником полковой команды погребения. Капитан Тюрин прибыл в дивизию еще зимой из штаба армии, откуда он был откомандирован за пьяный дебош в новогоднюю ночь. За восемь месяцев он, капитан интендантской службы, побывал в дивизии на четырех должностях: трижды его снимали и каждый раз понижали за пьянку и недостойное поведение, пока не опустили до команды погребения. Эту нештатную и весьма не престижную должность в других полках дивизии занимали младший лейтенант и старшина, причем оба, как и я, ограниченно годные, Тюрин же никаких ограничений не имел.