«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)
Шрифт:
Спустя неделю после того, как Эльзу погрузили в эшелон, и три дня после самоубийства Павлика, она, сбежав из западной зоны оккупации, куда ее отправили, проделав десятки километров и миновав неизвестно как пограничную демаркационную линию, оказалась у ворот лагеря.
Мне об этом сообщил ответственный дежурный по лагерю.
Я, не очень-то веря, осторожно подошел к окну коридора на втором этаже здания, увидел у контрольно-пропускного пункта по ту сторону ограды знакомую маленькую фигурку, и внутри
Астапычу тоже успели доложить, и спустя несколько минут меня вызвали к нему.
В коридоре перед кабинетом уже стоял майор Гаврилов. Я вошел первым, затем у меня за спиной, бочком, протиснулся Гаврилов. Быченков возбужденно расхаживал по кабинету, он строго и неодобрительно посмотрел на меня.
— Сволочи вы! Душегубы! Фашисты! — закричал он, как только мы переступили порог. — Позорники!.. Что вы наделали?! Если попадетесь ей на глаза — пеняйте на себя! Старшину Федченко убрать! На гауптвахту его — двадцать суток строгача! — приказал он мне. — А тебя, мерзавца, — полковник в ярости выбросил вперед руку и, не рассчитав, угодил пальцем в лицо Гаврилову, — под трибунал отдать надо!
— Товарищ полковник… — начал Гаврилов.
— Молчать!!! — бешено закричал Быченков.
Он ухватил Гаврилова за ворот кителя и с силой толкнул так, что майор ударился головой о стену. Побледнев от страха, приоткрыв рот, он ошалело смотрел на Быченкова.
— Молчать!!! — полковник продолжал трясти Гаврилова за ворот. — Погоны оборву!
Лицо его было страшным, он совершенно потерял самообладание, таким я Астапыча никогда не видел.
— Товарищ полковник, не надо, — испуганно произнес адъютант, успевший захлопнуть открытое окно. — Там внизу офицеры, бойцы… слушают… Не надо, товарищ полковник, — умоляюще повторил он и ухватил Быченкова за руку. — Лучше их под трибунал… Пусть их по суду расстреляют…
Астапыч, взглянув на него и опомнясь, отпустил Гаврилова и, странно подергивая головой, подошел к окну.
— Не только себя, командование опозорили… — не оборачиваясь, вдруг тихо простонал он. — Душегубы! Лучше бы вас убило! Лучше бы вы погибли в бою, как люди! Глаза бы мои вас не видели!.. Вот идите к ней теперь, — обернувшись, приказал он, — и сами все расхлебывайте! Идите!
Потом мы с Гавриловым стояли у стола начальника ПФС, но тот еще ничего не знал, и Гаврилов позвонил Бутенко.
— Товарищ полковник… Майор Гаврилов беспокоит… Прошу вашего приказания о выписке продуктов продовольственного пайка товарищу Треншель… Немке этой… Так точно!.. Урок на всю жизнь! Поверьте, товарищ полковник!.. Ведь меня сейчас полковник Быченков чуть не убил!.. Между нами, очевидно, сотрясение мозга… Понимаю, товарищ полковник, гуманизм требуется… Все сделаем!.. Насчет квартиры надо коменданту позвонить… Так точно! И вещевое довольствие тоже оформить… Слушаюсь!.. Может, ей трофейного со склада чего подбросить, гражданского в смысле?.. Слушаюсь! Так точно! Передаю трубку…
Мы вместе
— Не можешь, ну и не надо, — согласился он. — Я сам с переводчиком все сделаю.
На вещевом складе мы получили отрез шерсти, летнее женское обмундирование и яловые сапожки 39-го размера. Для маленькой Эльзы все было великовато, но меньших размеров на складе не оказалось. Пилотку, погоны и ремень Гаврилов брать не стал, сказав кладовщику:
— Ты лучше вместо этой амуниции дай нам еще пару кусков портяночной байки, — и пояснил мне, — для пеленок лучше не придумаешь.
Из трофеев нам выдали плащ, пальто и три платья. Тоже не по размеру, но что поделаешь? Всего получилось четыре полных вещевых мешка.
Взяв их, Гаврилов с переводчиком пошли в сторону контрольного пункта, а я — в противоположную часть лагеря. Там, не находя себе места, я провел в неведении весь день.
Под вечер, увидев у шестого барака переводчика, я окликнул его и расспросил, как там все было и где сейчас Эльза?
— Плохо, — ответил он.
То, что далее рассказал переводчик, еще более придавило, удручило, буквально убило меня. Оказывается, Гаврилов заявил Эльзе, что Павлик уехал в Москву и бросил ее. Она закричала, что это неправда, этого не может быть, без нее он бы не уехал. Но Гаврилов настаивал, прикладывая руки к груди, убеждал, что отправили ее к американцам по недоразумению, «получилась машинальность». С ней случился обморок, она потеряла сознание, а когда очнулась, повторяла по-немецки: «Он не мог без меня уехать! Что вы с ним сделали?» и стала требовать, чтобы ее тоже отправили в Москву, показывала на живот и объясняла, что у нее будет ребенок.
Тогда Гаврилов сказал ей, что сделать это было невозможно, поскольку ее брак с Павликом не зарегистрирован, и он советует ей вернуться в западную зону оккупации, но, если ей хочется, она может остаться и в советской.
Никто не отважился, даже бездушный Гаврилов, сообщить Эльзе правду, но она сердцем почувствовала, что Паши уже нет среди живых.
— Не может быть у вас такого закона, чтобы любовь убивать. Я жить без Павлика не хочу! Убили его, убейте и меня!
Она верила, что у нас не может быть такого варварского закона.
Уже в сумерках я, наконец, решился на встречу с Эльзой и вместе с несколькими сержантами влез в кузов грузовика, шедшего через город в пекарню. Мы миновали КПП и тут же я увидел Эльзу: она недвижно, лицом вниз, лежала на земле метрах в десяти от дороги, рядом валялось одеяло и стояли четыре наших вещевых мешка. Вдоль дороги, не глядя в ее сторону, расхаживал с автоматом сержант из комендантского взвода: его, очевидно, поставили, чтобы никто не подходил к ней и не лез с расспросами.
Больше я ее никогда не видел…